Так и гонял он меня километров по тридцать — сорок в день. К вечеру нога распухала как бочонок. Обозлился я тогда сильно. За две недели постарел, словно за два года… Только это мое хождение даром не пропало. В дороге мучила меня хворь, да спасали думы… И начал я кое-что соображать. Вспомнил давний случай с королем Карлой Первым, вспомнил траншеи первой мировой. Как наяву увидел: отца со дна колодца неживым поднимают — тело синее, язык вывалился… Вспомнил часы, что сам провел под землей один на один со смертью. И еще вспомнил хозяина, герра Браума, как он у самой лебедки стоял, нашу жизнь воровал по крупице… Бывало, мысли спутаются в такой клубок — нипочем не распутать… Но все чаще стали звучать в ушах слова русских, работавших когда-то на нашей площадке, да речи, слышанные много лет тому назад на заседаниях «Рабочей Румынии». Душа маялась… Казалось, земля под ногами огнем полыхает. Страной в то время правил другой король — племянник старого подлеца, пожаловавшего нам «грамоту». Тут уж я понимал: приди мы к этому ублюдку, он не стал бы тешить нас автографом на меню, а заставил бы Жана Кармалэу нас расстрелять. В конце концов разыскал я Тудора Фрынку, про которого слышал, будто он коммунист. Разыскал да и рассказал ему все, что на душе накипело. Я его еще мальчишкой знал, стесняться мне было нечего… Так и сказал ему, как родному:
«Давай-ка, сынок, я делом займусь. Заставили меня курьером работать: в семь я в Рынку, в восемь — в Ходоешть, в девять в Иконице… Все, что ни поручишь, могу отнести твоим товарищам, что ни скажешь — в точности передам».
Тудор промолчал, но в глубине души я понял: обрадовался человек. Устроил он мне испытание, а затем стал разные поручения давать. И перестали марш-броски быть мне в тягость, ведь теперь от них людям польза была. Ну а я, я душу свою этой местью облегчал…
Тю-у! Да вы что, орлы, работу забросили — старику в рот уставились? Так мы до вечера не управимся! Эх вы! А еще хвастали утром, что до обеда от «Королевского колодца» и следа не останется… А ну, ребятушки!.. Все, покончено с «Гурэделеу». Дайте-ка мне лопату, нет, две лопаты: гость у нас поработать просится! Уж мы упущенное наверстаем!
И напряглись руки, замелькали лопаты. Полетели в колодец комья земли, как-то по-новому, весело заставляя звенеть почерневшие буковые бревна. Земля благодарно принимала обратно свою плоть… Мягкий, умиротворяющий свет лился в долину. Слева, вдали, на вершине крутого холма поблескивали стройные металлические веретена новых вышек, а ниже, на остановленном волей человека склоне, белели аккуратные домики и плавно извивалась лента дороги.
В балке Митрофаней засыпали землей Королевский колодец, и стальные вышки спокойно наблюдали, как исчезает с лика земли грустная память о прошлом.
Перевод А. Ковача.
КИНЕМАТОГРАФ «МАДАГАСКАР»
Мог ли я позабыть горбатого Флорю, грозного Магуа, вождя краснокожих из квартала Пантелимона? Он и сейчас будто стоит у меня перед глазами: маленького росточка, как все горбуны, голова вдавлена в плечи, узкое желтовато-землистое лицо, тугие завитки волос и пронзительные глаза, горящие умом и злостью. Одежда, которую он носил, всегда была либо мала ему, либо велика: из рукавов торчали длинные обезьяньи руки, а подвернутые штаны стягивались ремнем чуть ли не под подбородком. В холод и дождь мы просиживали целые дни в его низкой каморке с земляным полом, играя до одурения в фишки и шарики. От ударов металлических шариков стены покрывались впадинами, вмятинами, ямками и становились похожими на ноздреватый швейцарский сыр. Мать Флори, сухонькая маленькая чахоточная прачка, только и знала, что замазывала рыжей глиной следы наших безобразий, кляня нас на чем свет стоит и улыбаясь кротко и беззащитно, как улыбаются одни только бедняки. Эта крошечная женщина сражалась один на один против целого мира, чтобы вывести сына в люди. Ее стараниями Флоря был принят в гимназию. Учился он хорошо, несмотря на то, что тумаки и затрещины надзирателей и старшеклассников так и сыпались на него, горб притягивал их, будто магнитом. И все же Флоря был первым в классе по истории и географии, да и по математике и румынскому мало кто мог с ним сравниться. Нелады у него были только с черчением, а точнее сказать, с учителем по черчению, имевшим маниакальное пристрастие к геометрическим фигурам вычерченным тончайшими, едва заметными линиями.