Мало-помалу весь наш квартал узнал необыкновенную повесть, главным героем которой был поляк. Поначалу люди только смеялись и не верили. Но спустя год, когда Чапуткевич научился с грехом пополам говорить по-румынски, мы услышали ее из его собственных уст.
До того как Чапуткевич ступил на улицу Извоарелор, главную магистраль квартала Святого Пантелимона и границу, отделявшую город от предместья, он служил почтовым чиновником в захолустном городке на юге Польши и читал запоем исторические романы. Больше всех пленил его воображение Бениовский, завзятый авантюрист, — натура страстная, непредсказуемая, зять губернатора Камчатки и король Мадагаскара. И надо же было такому случиться, что Чапуткевич прочел жизнеописание Бениовского как раз в тот момент, когда польская буржуазия начала пропагандистскую кампанию, чтобы доказать всему миру зависимость острова Мадагаскар от Польши. Слагались песни, произносились вдохновенные речи, находились отчаянные головы, толковавшие о военном походе на Мадагаскар, с целью присоединить его к «матери-родине». Голова у Чапуткевича закружилась, душа устремилась к чужедальней стране, а служба на почте показалась просто невыносимой. Чапуткевич попросил отпуск, подсчитал накопленные деньги, получил визу и отправился на Мадагаскар… пешком.
Люди из нашего квартала твердо верили, что, не будь на свете Берты, вдовы Шварца, поляк непременно добрался бы до своего острова, куда так страстно стремился. А теперь от его Мадагаскара осталась лишь вывеска кинематографа: зеленые пальмы, негры и лицо польского «колонизатора» между двумя последними слогами слова «Мадагаскар».
Но Чапуткевич продолжал мечтать о чудесном острове. Каждый четверг, выставляя с утра пораньше на тротуар стенды с фотографиями нового фильма, он глядел на небо, загрязненное дымом фабрик, и мечтал.
Фрау Берта тоненьким голоском, каким обращалась к зрителям: «Прощим не стущать ногам и не швиштеть», — говорила ему: «Буткефич! Тарагой!.. Еще тва, дри годочка, и мы поетим на Мадагаскар…» И чтобы утешить его, глядя на фотографии, восторженно шептала: «Красифо! Ощщень красифо!»
Фильмы в «Мадагаскаре» шли только американские — ковбойские: пампа, преступления, погоня, кровавая месть — словом, о том, что американец по праву хозяин и над индейцами, и над мексиканцами, и над неграми.
Сразу после обеда и до темной ночи в квартале гремели выстрелы, раздавались выкрики ковбоев, топот коней, вопли индейцев, визг героинь, — улицы тонули в оглушительном шуме, извергаемом тарелкой громкоговорителя. Развалюха, в которой помещался «Мадагаскар», сотрясалась, подпрыгивала, кусками сыпалась штукатурка, и казалось, кинематограф вот-вот провалится в тартарары. А что творилось, если фильм прерывался на самом интересном месте, как раз в тот момент, когда Зорро кидался с ножом на индейца Фарра, когда Том Микс прямо с лошади прыгал на паровоз или Боб, пират из Техаса, раздирал на похищенной красавице платье!.. Зрители свистели так, что казалось, крыша «Мадагаскара» готова взлететь на воздух, а пол, по которому топали разом двести ног, грозил провалиться.
Тогда фрау Берта слезала со своего высокого стула в кассе и, развернув черные латаные занавески у входа в зал, кричала: «Щортовы дети! Не стущать ногам и не швиштеть! У нас один апарад! Осли!»
Зато каждый четверг по утрам, когда появлялась реклама нового «репертуара», фрау Берта и Чапуткевич блаженствовали. Не было в нашем квартале человека, который не побывал бы около «Мадагаскара» и не полюбовался бы кадрами из нового фильма.
Чапуткевич любил смотреть на блестящие любопытные глаза ребятишек, разглядывавшие полуобнаженных женщин, на которых наваливалась могучая грудь победителя Зорро, или пойманных ковбойским лассо… Он с удовольствием наблюдал, как из-за кучи щебня на пустыре бросаются через дорогу к кинематографу шестеро мальчишек, бегут наперегонки к афише, наугад тычут пальцами в киногероев, вопя:
— Это — я!
— Это — я!
— Это — я!
Всех их пан Чапуткевич отлично знал, как знал он и то, что горбатый Флоря тыкал обычно либо в главаря пиратов, либо в вождя индейского племени, либо в шерифа или в американского босса.