Выбрать главу

Когда-то он ушел отсюда юный и нищий, перекинув через плечо новые, ненадеванные ботинки, с намерением обуть их только в городе, на народе. Ушел в залатанных на заду домотканых портках, зато с общего благословения, как надежда села. И вот он возвращается: в славе, богатстве, но старый и одинокий — и с тайной мыслью, что отдал бы весь свой жизненный выигрыш, чтобы снова стать тем юношей, честолюбивым, самонадеянным, но чистым. Признают ли его пуркэренцы за своего, или он для них давно чужой? Может быть, он ушел так далеко, что ему уже нет возврата?

Он взбирался на гору, отдуваясь, с передышками, во время которых его подмывало повернуть назад, к своей машине, и спастись бегством. Но собравшись с духом, он всякий раз снова пускался в путь, несмотря на то, что носки изодрались о камни, и предстоящая встреча с селом пугала сильней, чем любая неизвестность.

Оставался последний перевал, за ним — вековой дуб и дикая черешня на краю кладбища, дакийского кладбища без крестов, с резными столбами, разными для мужчин, женщин, парней и девушек. На верхушку столба в изголовье умершего юноши сажали деревянную птицу с опущенными крыльями. Надо будет задержаться там, поискать свой столб, на нем должна стоять дата его ухода из села, день и час, когда он отряс от ног всю эту глину и грязь… Не упал ли его столб, не забросили ли его в дальний угол? А может, даже сожгли — по обычаю свалившийся столб не ставили на место, ибо это означало порвать узы, связующие покойного с матерью-землей. «Мы взялись тесать тебе столб, сынок», — написала ему мать три года спустя после его отъезда, и он, ужаснувшись при мысли, что его могут похоронить заживо, послал матери весточку, вложив в конверт немного денег. С тех пор он регулярно черкал ей по нескольку строк на бланках денежных переводов, а иногда баловал открыткой из-за границы, зная, что с этой открыткой мать обойдет все Пуркэрены.

Село было точно таким же, каким он его оставил. И вокруг — все те же холмы и омуты, все та же глина. Мощные тектонические сдвиги, породившие горы Фэгэраш, Пэрынг и Ретезат, словно были остановлены невидимым препятствием; каменные колоссы встали на дыбы и спасли небольшое солнечное плоскогорье и россыпь пологих холмов. Там, позади, откуда пришел Ионеску, зияло Сосновое ущелье. Впереди, за плоскогорьем, возвышались гребни Карпат. Глядя на отчее село, Ионеску впервые открыл, что этот уголок словно создан по человеческой мерке, что здесь все соразмерено с твоими силами, дабы тебя и подхлестывать, и осаживать в твоих начинаниях.

Он вернулся босой, сердце прыгало в груди, но волнение было очистительным, и жег стыд за то, что он слишком долго хулил ту благословенную грязь, на которой был замешан. Ничего не изменилось. Только телеграфные столбы тянули провода с холма на холм, и на месте старой школы выросла новая, сияющая свежей побелкой. С Черешневого холма глядела тоже подновленная церквушка с деревянной колокольней, крытой жестью. Стадо овец ползло вверх по склону, туда, где семья опаленных молнией дубов раскинула голые ветки над деревянным крестом — памятью о пастухах, не вернувшихся к своим стадам. Тут когда-то ютилась землянка, из которой Беноне однажды вытащил разбитого ревматизмом отца под бормотанье о чудищах, живущих в сплетении дубовых корней и ломящихся в землянку, вырытую у подножия деревянного креста.

Здесь в Беноне пробудился скульптор, в этой зажатой щупальцами корней землянке, где его юный ум, вскормленный на причудливых образах сказок, бился над разгадкой видений умирающего отца.

Это случилось в сорок четвертом году, он только что окончил университет, а учился он долго, с перерывами, мешали материальные трудности, хотя за отличные успехи ему иногда подбрасывали пособие то министерство культуры, то ассоциация писателей — по протекции одного известного поэта, уроженца Сибиу. Из лицея по тем же причинам он тоже вышел поздно, в призывном возрасте, но сразу же поступил в университет, а в конце войны, в сорок четвертом, от мобилизации его спас исключительный успех первой выставки его скульптур. Четыре года, с сорокового по сорок четвертый, он был учеником Винченциу Петры, самого знаменитого бухарестского скульптора, профессора по теории изящных искусств и видного фольклориста. В сложной послевоенной обстановке, когда связь с фольклорной традицией на время прервалась, автор известной «Истории румынского искусства» надеялся, что один из двух его учеников пойдет по его стопам. Сам он был настоящим энциклопедистом: знатоком эстетики, скульптором и поэтом. В еженедельнике «Наше время» он вел раздел хроники, а факультетскую кафедру использовал как трибуну, и его курс по истории искусств, который он читал в университете, собирал самую большую аудиторию, став событием в университетских кругах Бухареста. Он умер внезапно. Но к тому времени Ионеску-Симерия уже успел поссорить его с Ботяну, сделав ставку на вспыльчивый характер маэстро, которого легко было вывести из себя — стоило только намекнуть, что против него строятся козни. Успел Ионеску и продвинуться по служебной лестнице и, не имея званий, добываемых стажем и экзаменами, занял университетскую кафедру на основании сомнительного доцентского удостоверения, которое Потра выбил для него у министра. Тогда, в начале карьеры, в последний военный год, его вызвали в Пуркэрены известием о серьезной болезни отца, человека небогатого, но гордого, который никому не кланялся, а держал овечье стадо на восемьдесят голов и сам его пас. Помешавшийся на военной угрозе жандармский исправник, одержимый идеей бомбардировки Куджира американцами и возможной высадки воздушного десанта в Пуркэренах, состряпал приказ о мобилизации и заставил беднягу Иона Иона день и ночь сидеть в земляном убежище под крестом, чтобы в случае чего подать сигнал тревоги. Ион Ион, вооруженный охотничьим ружьем и биноклем времен первой мировой, так и не заметил на небе ничего подозрительного, зато сырость и могильный холод землянки пробрали его до костей, вызвав обострение застарелого ревматизма, который вскоре сковал все его суставы. Беноне застал отца на грани помешательства. Жандармский исправник объявил верхушку холма с землянкой, крестом и дубами стратегической зоной и обнес ее колючей проволокой, так что полная изоляция и приступы боли чуть не свели старика с ума. Три дня и три ночи Беноне провел под землей, слушая бред отца, который видел в корнях, проросших сквозь крышу землянки, как корявые сталактиты, образы из Апокалипсиса. Потом он на одеяле выволок отца наружу и дотащил до села, где тот и скончался еще через три дня. Беноне, который последние годы жил, зарывшись в книги, жадно глотая всю подряд библиотеку Винченциу Потры, вдруг соприкоснулся со зловещей простотой смерти, и при этом запоздало обнаружил, что даже не любил, а боготворил отца. Сразу после похорон он вернулся в землянку и в замогильной тишине этой норы, вырытой под обугленными дубами, глазами отца увидел чудищ, мучивших умирающего. И будто кто-то толкнул его на схватку со смертью: он лихорадочно принялся за работу; отрубал почерневшие корни дубов, долбил и резал, добиваясь сходства с образами, которые видел он один. Через несколько месяцев были готовы два десятка скульптур — равно утонченных и примитивных, воплощение дантовского страдания, протеста и фантазии. Беноне исхудал — кожа да кости, — глаза горели, руки были сбиты до крови грубыми инструментами, предоставленными в его распоряжение мастерами по погребальным столбам, он впал в немоту и с трудом выдавливал из себя слово, лишь давая указания помощникам. Кончив работу, он слег и провалялся три недели. Овдовевшая мать выхаживала его отваром еловых почек на меду, молоком буйволицы и заячьим салом.