— Да ты только попробуй, увидишь, какова на вкус, теплая, с яичком, со сметаной, там у вас в городе так небось не стряпают.
Она принесла запеченную мамалыгу, брынзу из бурдюка, кувшинчик цуйки и села смотреть, как он уплетает за обе щеки.
— Я тут Филимона Василе встретил по дороге. Это не тот, что жен все менял, наш голова?
— Тот помер, сынок, лет восемь тому, тело у него загноилось, как и душа, прости его господи, надо быть, съел овцу, которую волк укусил, — глаза от этого заплывают… А этот Филимон — горемыка, обижен сыном, он тебе, чай, сказывал, он ко всем пристает… Ты доедай, доедай, она, когда остынет, нехорошая. А про Лину что тебе сказать? Старость не радость, надеяться не на что. Тебя она всякий день поминает, не приведи бог, говорит, помереть, пока сына не повидаю, и, гляди-ка, дождалась… Прошлую пятницу, помню, просит она у меня пилюлю, не могу, говорит, голова лопается, я-то уже после поняла, что ей не пилюля нужна была, а чтоб я из горницы вышла и оставила ее одну с телевизором, там ты как раз речь держал и картинки показывал, культурные такие… Вот сбегала я за пилюлей — а они у меня всегда под рукой с той поры, как я коликами маюсь, — гляжу — а она ящик-то этот обняла и целует в стекло: ты там тары-бары всякие разводишь, речи, известно, ученые, ну да и мы кое-что кумекаем. Да, так я поначалу решила, что она от боли-то головной рехнулась, а после мне стыдно стало: что там голова, скучает она по тебе, вот что. И уж как она тебя, сердешная, лобызала, как святого Антона Чудотворца!.. Нужды она ни в чем не знает: и свое положенное получает, и то, что ты посылаешь, а вот тоскует, сил нет, для матери ребенок — всегда ребенок, хоть он и оторвался от дому и бродит невесть где годы напролет. Я-то сама не рожала, но роды принимала у трех сел, и все вы — будто мои деточки, и всех жду, как мать… Э, да что это я, старая баба, разболталась, тебе бы дух перевести с дороги, ложись, вздремни, нигде так сладко не спится, как в родительском дому…
Выходило так, что на холме с крестом, под зазеленевшими дубами, построил себе дом Ботяну. Пуркэрены исчезли, и все вокруг, насколько хватало глаз, было уставлено глиняными горшками, покрытыми глазурью, сверкавшей на солнце. Две старухи переворачивали каждый горшок горлышком кверху в поисках голубой шерсти и шептались между собой. Ботяну держал клубок за спиной, еле сдерживая смех и подмигивая деревенскому мальчику, который работал над птицей с раскинутыми крылами — из тех, что украшают столб на ранней могиле. Деревянная птица билась, пытаясь взлететь, и только столб, из которого вырастали ее лапы, не пускал, держал крепко.
— Шерсть у меня, Шумер, — хихикал Ботяну, — а твоя птица — вылитая сорока, то-то профессор рассвирепеет, когда увидит… Дашь сотню — буду молчать, и он не узнает, что ты его надул. Он у нас рассеянный, сам ничего не заметит. Посмотрит слева, увидит Иоанна Златоуста, посмотрит справа — Сатану.
— Голубая, соседка, голубая, а не красная… У меня был целый клубок, куда я его сунула, в который горшок, ума не приложу…
Беноне открыл глаза. Мать сидела на табуретке в ногах кровати и штопала ему носки.
Она подняла голову и со слезами на глазах проговорила:
— Спи, моя радость, спи, ты притомился. Я знала, ты давно идешь ко мне — и ох как долог был путь.
Еще не веря, что это не сон, Беноне вскочил с кровати и обнял мать.
— Целую руку, мама.
— Глаза твои целую, сынок, и слава богу, что ты меня застал еще в живых.
— Что ты делаешь, мама, это же эластичные носки, а ты их — голубой шерстью.
— Другой нет, сынок, подойдет и эта, лишь бы дыры заштуковать. Я достала с чердака отцовские ботинки, соседка сказала, ты босой пришел. Чудо, что они не покоробились, хорошо, я их смазала тогда заячьим жиром и внутрь напихала соломы, теперь они тебе не натрут… Я была у Думитры в Сугаге, она за мной посылала, корова у них захворала, ну, корову-то я вылечила — у ней просто ласточка под брюхом пролетела, и она стала одной кровью доиться, — я ее заговорила и молоко вернула, а вот саму Думитру мы схоронили, она давно ждала, что ее господь приберет… Корову забрали внуки, такой у них с Думитрой был уговор, что она им оставит корову… А мне мою малость даже некому завещать, ты совсем от дома отбился, летом хотя бы наезжал или сына бы привез, я слышала стороной, что у тебя сын, так вот и умрешь, не повидав внука…
— Да, мама, у меня сын, ему седьмой год, осенью пойдет в школу.
— А кто мать?
— Мы не были женаты, сначала жили вместе, потом договорились, что мальчика она оставит мне, и она уехала…
— Бедная, как же она одна, без ребенка? Ты его хотя бы крестил? Как назвал?