— Вам нужен художник Джордже Андрееску, девушка? Мне очень жаль, я его друг, он уступил мне свою мастерскую, а сам куда-то уехал, не знаю куда, скорей всего в глубинку…
Она медленно положила трубку на рычаг, хоть и слышала с того конца провода взволнованный голос: «Алло! Говорите! Прошу вас…» А у нее в ушах звучали слова, сказанные давным-давно, тихим вечером, когда у них с Джео все только начиналось: «Не сердись, — говорил он, — что мы все сидим у меня в мастерской, я хочу, чтобы ты была рядом, когда я работаю. Может быть, у меня странные представления о любви, но я прячу ее от людей; я знаю, тебе нравится гулять, бывать на людях, общаться с друзьями. А мне это претит, мне кажется, что любящие ни в ком другом не нуждаются, ведь любовь — это тайна двоих. Это, во-первых, тайна каждого из любящих, мир его собственных чувств и мыслей, абсолютно личных и непередаваемых, во-вторых, тайна их обоих перед всем остальным светом. Посторонним тут нечего делать. А когда допускаешь соглядатаев и досужие разговоры, то кончается тем, что о жертвах говорят потом с сожалением: «Ой-ой! Мы желали им только добра…» Понимаешь? Пусть я кажусь тебе эгоистом, но я не умею любить иначе…»
Она вернулась в зал неверной, шаткой походкой. Никто ничего не заметил, все внимание было обращено на Клаудиу, только инженер-француз вопросительно взглянул на нее.
— Братцы, — воскликнул вдруг Гаврилеску, — мы тут сидим себе и греемся, — я не говорю, что это плохо, но мы еще не осмотрели трассу! Это не иначе как диверсия со стороны хозяев, они отвлекают нас стерлядкой и одобештским вином, чтоб мы забыли, что нас ожидает завтра. Кто за то, чтобы прервать заседание?
И, несмотря на протесты хозяев, все направились к месту завтрашнего старта.
— Может, ты пойдешь отдохнешь? — спросил Клаудиу.
— Спасибо, — отказалась она. — В комнате пять коек. Не представляю себе, как мы будем ночевать!
Трасса была достаточно трудной, со спусками и подъемами, с неожиданными поворотами, но Клаудиу был спокоен, на своем «ягуаре» ему нечего было тревожиться.
Они вернулись в дом приезжих и, посмеиваясь над всеми удобствами и неудобствами, кое-как распределили кровати. Овечкам — одну, французу — другую, Гаврилеску с женой получили диван, а две оставшиеся кровати достались Кларе и инженеру из Бухареста, щуплому и очень нервному человеку. Он был владельцем «фиата-1300» и похвалялся, что внес в его конструкцию прямо-таки революционные усовершенствования.
— Я лягу на полу, — сказала Клара Клаудиу, — сложу ковер вчетверо, а ты принеси из машины спальный мешок. Прошу, не перечь. У тебя завтра гонки, ты должен хорошенько выспаться.
— Милые женщины! — провозгласил Гаврилеску. — Предлагаю вам раздеться и улечься. А мы выйдем в коридор выкурить по сигарете.
Когда мужчины вышли, овечки кинулись к Кларе рассмотреть ее туалет. Она не спеша раздевалась, глаза девушек сияли, немое восхищение округлило их ротики, словно начался чудесный спектакль. Девушки выглядели умилительно, было что-то неискушенное и отроческое в их угловатых фигурках.
— Однако ты совсем отощала, дорогая, — завистливо сказала жена Гаврилеску. — Неужели твоя работа требует, чтобы ты была кожа да кости?
— Да что вы! Это же великолепно! — бросилась на защиту Клары одна из овечек. — Зачем вы так говорите, неужели она должна быть такой, как вы?!
— А вы не вмешивайтесь, молоко на губах не обсохло, а уже с мужиками шляетесь. Боже мой, куда смотрят ваши родители? Будь вы моими дочерьми, я показала бы вам такие прогулочки!..
— Господин Роже — папин коллега в Питештах, если вам угодно. Папа разрешил нам, мы обе учим французский и никогда не бывали на автогонках! — обиженно ответила вторая, а Клара прыснула со смеху, девчушки так были похожи одна на другую, что им бы пристало говорить хором.
Когда мужчины вошли и погасили свет, Клара почувствовала, как Клаудиу ее обнял, поднял и уложил на кровать. Он шепнул, чтоб она не протестовала, поцеловал в глаза, укрыл пледом, а сам перебрался на пол в спальный мешок.
— А вдруг я ночью к тебе приду, — сказал он ей.
— Ты с ума сошел! — она содрогнулась от страха и отвращения. — Я закричу, слышишь! Лучше умереть…
Она следила за ним в темноте, следила, как он укладывается, твердо решив не засыпать, пока не услышит хорошо знакомое легкое посапывание. И сама не заметила, как погрузилась в сон. Вдруг она проснулась, испуганная вспыхнувшим светом и чьим-то грубым голосом:
— Это меня не касается. Здесь мое место, здесь моя кровать, а вы можете идти и жаловаться администрации.