Девушки продолжали лепетать, но она уже не слышала их. На нее напало какое-то странное оцепенение, из которого ее выводил очередной заезд и ликующий вопль овечек, и тогда она машинально начинала искать глазами «ягуар», чей голубой номер на дверцах совпадал с ее возрастом.
И опять она была там, в мастерской Джео, сидела на низеньком диванчике, стыдливо поджимая ноги, на которых морщились плохо натянутые чулки. Ей уже не хотелось быть красивой, ей хотелось как можно скорее сказать все и уйти, уйти любой ценой, раненной, оскорбленной, униженной — но уйти и знать, что он в безопасности, а она будет жить, как жила прежде, до него… Она сказала ему, что искала его весь вечер, прямо отчаялась, а он недоверчиво улыбнулся, он видел через окно мастерской машину Клаудиу, оставшуюся стоять за углом, он знал, что она приехала вместе с Клаудиу и что тот ждет, чтобы она поскорее вышла.
— Меня посетили два типа, — говорила она, — ты догадываешься откуда, и сделали мне гнусное предложение, намекая, что при моей профессии мне это удобней, что им прекрасно известна вся моя жизнь и, разумеется, связь с тобой, что они могут доказать фотоснимками, и, ужаснее всего, мне почудилось, что Клаудиу все время следил за нами, знает о каждой нашей встрече, даже о той, на берегу моря, и о той надписи, что ты сделал на церковной стене… Было бы лучше, дорогой мой, чтобы мы не виделись некоторое время, не встречались здесь, ты не ищи меня, я боюсь, что с тобой случится что-то страшное, ведь ты готовишься к выставке в Вене, и я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня. Ведь они на все способны! Я искала Клаудиу, хотела убедиться, что все это исходит не от него, мне не верится, что он способен на такое… это было бы слишком…
— Было бы естественнее искать первым делом меня, — сказал Джео, откусывая кусочек яблока, скорей для того, чтобы увлажнить пересохший рот и погасить презрительную улыбку.
— Я не знала, где ты, а по телефону звонить не хотела.
— Я уже третий час дома и жду тебя.
Она говорила не переставая, не заботясь ни о какой последовательности, торопливо минуя противоречия, упорно повторяя, как хорошо вызубренный урок, что им необходимо немедленно расстаться.
— Ладно, деточка, не терзай себя. Если считаешь, что так лучше, поставим на этом точку.
— Да? Вот и Клаудиу говорил, что тебе, в сущности, на все наплевать! — и, сказав это, Клара тут же спохватилась, что сделала ужасный промах. И закусила губу.
— Тут он оплошал, — спокойно сказал Джео. — Я ни на йоту не поверил тому, что ты тут наговорила, руку готов дать на отсечение, что все это подстроено по его указке! Но меня заставляет согласиться на разрыв та убежденность, с какой ты рассказываешь эту сказку.
— Считай, что это сказка, если так тебе легче, но я тебе докажу, я записалась на прием к самому министру и завтра же добьюсь полной ясности! Как они смели подумать, что я клюну на такое?..
— Не нужно, деточка, никаких министров. Сиди спокойно. У них дела поважней, им некогда копаться в твоих любовных историях. Ответь только: ты вернулась к Клаудиу?
— У меня есть старые долги, за которые приходится расплачиваться… И я должна была сделать что-то, иначе сошла бы с ума…
— Могла бы прийти сюда, остаться у меня, но… теперь уже поздно. Иди!
— И это все? Нет, перед уходом обними меня, может быть, это в последний раз…
— Перестань, считай, что последнее объятие уже было!
Она медлила, ей казалось, что все произошло слишком легко, буднично, без должной трагической ноты. Джео все откусывал яблоко, которое никак не кончалось, и Клара вдруг подумала: она бесповоротно погубила что-то прекрасное, может, самое прекрасное в своей жизни, и еще неизвестно, достоин ли этой жертвы человек в красном «ягуаре», ждущий ее… Она бросилась к Джео на грудь и разрыдалась: она, решившая покинуть, оказалась покинутой. Но вопреки отчаянию, она все-таки полагала, что поступает правильно, так подсказывал ей женский инстинкт, тяга к жертвенности, бессмысленное выражение преданности через отказ от любви, ведь она боялась, что в противном случае Джео пострадает как художник, пусть ненадолго, но пострадает, несмотря на то, что он с показной бравадой отмахивается от подобного рода вещей.
И все-таки демонстративное спокойствие Джео оскорбляло ее, и, вспомнив, как он разводил теории о тайне и таинстве любви, она не смогла удержаться и со злобой бросила:
— Прости, но мы жили с тобой как в норе. Я сыта такой крысиной жизнью.
Он так и застыл, впившись зубами в яблоко. Лицо стало бледным, как лик святого из той церкви. Огрызок яблока застрял в бороде… И тогда он совершил то ужасное, что отпечаталось в памяти Клары, как клеймо, навсегда, без какой-либо надежды на избавление. Он вскочил, сорвал с мольберта влажную тряпицу, прикрывавшую его последнее полотно. На картине была она, нагая, во весь рост, написанная прекрасно и смело, может быть, даже бесстыдно, — одно из тех произведений, которым суждено из-за людского ханжества долго отлеживаться в запасниках музеев. Джео спокойно оглядел картину с какой-то странной, пугающей улыбкой, — она еще никогда не видела, чтобы он так улыбался. И, улыбаясь, он плюнул на картину. И быстро обеими руками разорвал полотно.