— Не… не… не те…ряю! — пробормотал я, чувствуя, что и в самом деле теряю сознание.
Вдали черной точкой показался поезд. «Индейцы» схватили меня под мышки и потащили к рельсам. Я дрожал как осиновый лист и чуть слышно шептал:
— Оставьте меня!.. Я сам!.. Оставьте!
Сомневаюсь, что я выглядел храбрецом, изображая великого Тома Микса, — вряд ли мое перекошенное от страха лицо делало честь этому ковбою. Я приник к шпалам. «Индейцы», расположившиеся по бокам дороги на корточках, глядели на меня испуганно. Черная точка на горизонте угрожающе росла. Я знаю, что если бы я встал тогда и, ни слова не говоря, побрел бы к дому, «индейцы» и пальцем бы не двинули, чтобы меня задержать. Даже для них это было слишком большое испытание. Но я не мог встать. Сила более могущественная, чем моя воля, приковала меня к месту. В ушах звенело, язык покалывало тысячами иголок. Мне казалось, что шпалы слишком высоки, а рельсы совсем стерлись, и, парализованный страхом, я понимал, что решетка паровоза непременно меня раздавит… Но ведь Тома Микса не раздавила… Я представлял себе: он лежит, вжавшись в землю между сверкающими рельсами, совершенно спокойный, только глаза закрыл — болят раны, полученные в бою со взбунтовавшимися индейцами. Поезд пронесся над ним, и он остался цел и невредим.
Рельсы загудели, возвещая приближение поезда. Я вскинул голову, надеясь увидеть прохожего, который спас бы меня от неумолимых «индейцев». Но никого не было. В круглых глазах Тити Бутоя застыли страх и сострадание. Остальные «индейцы» глядели насупившись и делали мне знаки, чтобы я пригнул голову. Я прильнул лицом к шпалам. Раскаленное солнцем дерево жгло щеку, но я только крепче прижимался к нему. Пистолеты за поясом больно впивались в живот, а рельсы, казалось, гудят у меня в голове. И в эту секунду, когда я всем своим существом чувствовал, что надо бежать, я вспомнил о крючках, которые мы клали на рельсы, чтобы колеса поезда расплющили их, превратив в лезвие ножа. Я знал, что поезд уже близко, может быть, совсем близко, но мысль о сплющенных крючках парализовала меня. Время словно остановилось. Мир был затоплен серым дождем, исхлестан им вдоль и поперек. Я увидел своих приятелей, они медленно шли по шпалам в поисках расплющенных крючков, и среди них был я. Я тоже искал себе лезвие. Непрерывно нарастающий шум усиливал едкий запах гари и разогретого железа. Но и запах вдруг пропал. Я помнил только об оглушительном шуме, о разъяренном звере, который в дьявольской злобе сейчас прокатится надо мной. И сонмы ослепительных острых крючков летели, словно металлические искры, впиваясь мне в голову, ноги, тело. Я зажмуривался крепче и крепче, и тем не менее отчетливо видел. Вдруг все замерло, застыло странным наваждением. Я потерял сознание.
Когда я очнулся, поезд был еще далеко. Обморок мой длился одно мгновение. Я вскочил со шпал, кинулся к «индейцам» и, с ненавистью глядя в глаза Магуа, крикнул:
— Иди сам, раз ты такой смелый!..
Флоря посмотрел на меня, и его взгляд я никогда не забуду. В нем было превосходство, издевка и презрение. Он кинул на землю картуз и молча лег на шпалы. Поезд приближался. Когда он был уже на расстоянии трехсот шагов, мне вдруг бросилось в глаза то, о чем я начисто позабыл и что сам Флоря упустил из виду.
— Горб! — завопил вдруг Тити Бутой, и мы пулей кинулись к Магуа.
Горб Флори возвышался над рельсами как раз на пути решетки паровоза. Мы оттащили Флорю со шпал. Секундой позже место, где лежал я, где лежал Флоря, исчезло под мордой паровоза. Поезд был пассажирский, множество людей прильнуло к окнам. Белый как полотно, Флоря кусал губы и, с ненавистью глядя на поезд, шептал:
— Стану бандитом!.. Бандитом!
Так история Тома Микса, «загадочного всадника», в квартале Святого Пантелимона оказалась без конца.
А потом настали времена, когда казалось, жизнь Флори сама взывает к мщению. За несколько дней до выпускных экзаменов Флорю отчислили из гимназии, — его мать, прачка, не внесла платы за обучение. Изнуренная работой и тяжкой болезнью, она слегла и вскоре скончалась. Флоря остался на свете один-одинешенек, несмотря на то, что в их тесную комнатенку, где мы столько раз играли в шарики, переселился брат матери с женой и целым выводком детишек. Флоря замкнулся в своем одиночестве, как улитка в раковине. Он поступил учеником в парикмахерскую, к отцу прыщавого Ликэ, но, поняв, что маленький рост в этом ремесле ему помеха, стал подыскивать себе другое. Он стал помогать Чапуткевичу, — убирал «Мадагаскар», — потом нанялся в погребок на окраине — мыть бутылки и разливать вино. Но оттуда ушел, потому что так и не привык, чтобы им помыкали. Зимой, к концу января, когда время колядования уже давно прошло, когда все успели позабыть про рождество и Новый год, я видел, как Флоря заходил во дворы и кричал под окнами: