- Ага, – покивал брат скептически. – Бухгальтер у Эльки любовь всей жизни, – пояснил он для гостей. – Она хоть паранджу введи, Элька всё равно будет стоять в ладоши хлопать.
- Неправда, – жена возмущённо запахнула ворот халата. – Ты знаешь, что со многими вещами я не согласна совершенно. Школьная реформа, например, ни в какие ворота не лезет. Но ей же тоже с партнёрами по коалиции приходится считаться. Это раз… И потом ведь, половина нападок на неё – это женоненавистничество чистой воды. Даже ты это признаёшь, даром что жлоб жлобом.
Жена носит изящные очки и работает учительницей физики. Она гражданка по Плебисциту.
- Куда уж нам… - брат откусил сразу две трети облитого сыром треугольника. – Шо вы как неводные, вебята? Бевите шебе… Вот получу зимой гражданство, – прожевал он, – а весной пойду и переизберу Квасько тебе назло. Клёвый был мужик.
Жена скорчила физиономию и показала ему язык.
- А вот спорим, что он не будет участвовать?
Выпавшие из дискурса Митя и Гена методично жевали пиццу. Гена запивал пивом; Митя минералкой. Он решил, что довезёт Гену до бара, оставит его там на произвол «Евровидения», а сам, трезвый и насупленный, поедет кататься в сторону моря.
8. Неотвратимость
Митя, как говорится, предполагает, а Кёнигсберг располагает. Располагает он целой батареей средств, которые служат двум целям: 1) вытрясти из Мити как можно больше денег; 2) нанести сокрушительный удар по его трезвости и насупленности.
Вначале всё шло по плану. До бара доехали через двадцать две минуты после начала трансляции. Умолчим о том, сколько крика и нервных клеток стоило обоим это опоздание.
Гена, как только переступил порог бара, сделал вид, что с Митей не знаком, взял разом две кружки пива и заметался среди разноязыкой толпы любителей «Евровидения». На 60-дюймовом экране извивались ногастые девушки. Грохотала песня, произведённая где-то в Восточной Европе. Свободных скамей и табуреток не было. Генино лицо уже перекосилось от фрустрации, уже опустились вооружённые пивом руки, но тут расступилась группа испанцев, стоявшая у высокого столика. Испанцы взяли Гену к себе.
Митя отвернулся от Гениного хэппи-энда. Вышел на улицу. У входа в бар шелестели деревья, мягко подсвеченные снизу. Солнце давно зашло. На проезжей части наконец иссяк затяжной кёнигсбергский час пик. Стоял майский вечер, спокойный и прохладный, когда запах свежей листвы теснит выхлопные газы, и хочется бесцельно бродить по городу, а лучше целеустремлённо шагать вдоль сияющих витрин и полутёмных ресторанов на самую важную встречу, а ещё сидеть на скамейках, и ловить такси на другой конец города, и знакомиться с новыми людьми, и головокружительно пьянеть в ночном клубе с большими диванами, – одним словом, многообразно искать приключений на свою молодую задницу.
Нет, Митя не сдался сразу. Исступлённо трезвый, как и было запланировано, он сверился с картой, он прикинул маршрут до Балтийского района и даже поехал по этому маршруту, вглядываясь в щиты с направлениями и названиями улиц. Лишённый Гены, Митя не обратил внимания на то, что прикинутый маршрут пересекает Каштановую аллею. Да не абы где, а в самой гуще Торчка – ароматнейшего из всех ароматных мест Кёнигсберга.
Именно там, на перекрёстке Чапаева и Каштановой (в народе просто «Аллея»), Митя встал на светофоре. Роль этого светофора в новейшей истории трудно переоценить. Кто знает, как бы всё повернулось, не будь его там? Или покажи он Мите зелёный свет вместо красного? Лично мне вполне очевидно, что Митя промчался бы мимо, на всех парах и без тени сожаления. Он не решил бы закурить в ожидании зелёного света, не опустил бы стекло, не принюхался бы – и уж по-всякому не припарковался бы (после мгновенно проигранной внутренней борьбы) на улице Огарёва, что тоже вписывается в исторический перекрёсток.
- Охуеть, – прошептал Митя, выбравшись на тротуар. Ещё раз втянул в себя воздух. – Охуеть.
- А с чего, собственно, охуевать-то? – сказали за кадром. – Башло есть?
- Чего? – обернулся Митя.
Его взору предстал высокий мужчина в вельветовом пиджаке. И пиджак, и протёртые джинсы, и зелёная футболка с какими-то загогулинами были явно куплены в расчете на лишний вес, который так и не появился. Из-под джинсов торчали чёрные ботинки с тупыми носами.
Развязавшийся шнурок на левом расстилался по мостовой. Из всего гардероба впору сидели только очки-велосипеды на широком носу. Ниже носа была чеховская борода. Выше – большой лоб и волосы, стоявшие дыбом.
- Башло, извиняюсь, есть? – дружелюбно повторил мужчина, не вынимая руки из карманов.
- … Башло?
Мужчина посмотрел на Митю новыми глазами.
- Из России?
- Ну да.
- «Башло» - это деньги, – мужчина сложил три пальца в горсть и потёр их друг о друга. – Особенно в контексте предстоящей покупки алкоголя и лёгких наркотиков. Ты как насчёт этого? Подтянут?
- Ну да, – Митя не знал, что в таком контексте означает «подтянут». Он смело пошёл на риск.
Мужчина ёмко кивнул.
- Попотчуешь? Я тебе пригожусь.
- В смысле? – насторожился Митя.
- В смысле! – подтвердил мужчина. – В прямом. Первый раз здесь, я ведь правильно понимаю? Внове всё?
- Ну как бы да…
- Вот. Буйство глаз и половодье чувств. А я объясню и посоветую. Рогер, – он вытянул руку.
Митя пожал её.
- Дмитрий.
- Очень приятно, Дмитрий. Следуй за мной. Я отведу тебя в самое гостеприимное место на всей Аллее, – он развернулся и пошёл к перекрёстку, не дожидаясь Митиной реакции.
Да и какая, если уж на то пошло, могла быть у Мити реакция? Мучительные сомнения? Праведный гнев? Или другие преступления против психологической достоверности?
Взял и пошёл следом.
9. Сорняк или так
На перекрёстке они развернулись на триста пятнадцать градусов, лицом к югу и сотруднику милиции в синей форме.
- Привет, Володя, – деловито бросил Рогер.
- Салют, Рогер, – милиционер перенёс вес тела на другую ногу. Для этого ему пришлось на секунду оторвать спину от фонарного столба. Фонарь был сделан под девятнадцатый век.
- Здрасте, – пошевелил губами Митя.
Рогер тем временем уже шёл дальше, увлекая его за собой, – прямо по широкому тротуару, который пока ещё не заставили летними столиками и кушетками, мимо распахнутых дверей и тлеющих окон. Митя смотрел в эти окна, вглядывался в дверные проёмы и не понимал, зачем идти дальше. За каждым окном угадывалось самое гостеприимное место не только в Аллее, но и в мире, а иногда сразу несколько таких мест, с подлокотниками и без, и хотя многие из них были заняты, другие призывно пустовали. Однако Рогер вёл его дальше, сквозь нечастых прохожих – то самодостаточных, то собранных в шумные компании, – вокруг статуи Винни-Пуха и бюста Миклухо-Маклая, по краю узкой проезжей части, где ничего не ездило, кроме редких велосипедистов. Через два квартала они пересекли эту часть, сделали ещё несколько шагов, и тогда, наконец, Рогер вошёл в одну из распахнутых дверей.
Внутри, прежде всего, звучала музыка. Девушка с роскошными волосами сидела за роялем и, лаская клавиши, извлекала из него звуки, вальяжные и классово чуждые. На звуках как будто держалось всё остальное: и сводчатый потолок, расписанный сценами из неопознанной мифологии, и кирпичные стены с нишами и факелами. Посетители сидели и лежали, а точнее, возлежали и рассиживались на кушетках, пуфиках, коврах и в приземистых креслах с изогнутыми ножками и овальными спинками, опущенными на человеколюбивый угол. На круглых столиках, не выше тридцати сантиметров от пола, стояли пепельницы, кувшины с прозрачной жидкостью и блюда с орешками, пирожками, снетками, сушёными фруктами, сырными дольками и экологическими чипсами, – где-то почти пустые, где-то нетронутые, где-то используемые вместо пепельниц.
Стойка отсутствовала, да и официантов не было видно, но стоило Рогеру усадить Митю в кресло и плюхнуться на кушетку подле него, как из ближайшей ниши выплыл худосочный юноша в чёрном шёлковом балахоне.