Великий герцог сел и тоже стал слушать. Мне так понравилась его обаятельная внешность, его чрезвычайно умное лицо, что, продолжая свою лекцию, я говорил не столько для простоватого Иоахима, сколько для Фридриха-Августа. И, делая вывод из своей лекции, я адресовался уже прямо к нему, когда пытался объяснить, каким образом распавшаяся империя эпигонов должна была облегчить победу Рима с его тенденцией к централизации власти. И когда, среди этих объяснений, я на одно лишь мгновение обнаружил некоторое смущение, Фридрих-Август, слегка улыбаясь, поспешил меня успокоить:
— Если, как мне кажется, вы имеете намерение провести параллель между Римом и Пруссией, то, пожалуйста, говорите, не стесняясь моим присутствием.
Мне действительно было неудобно пред таким слушателем настаивать на факте вассальной зависимости немецких государей, федеративно связанных с Пруссией, от короля этой последней. И тем не менее я это сделал. Он одобрил мой вывод, но заметил:
— Пусть эта вассальная зависимость, подобно зависимости государств, союзных с Римом, послужит лишь к величию Германии и обеспечит мир во всём свете.
Лекцию свою я закончил указанием на библиографические данные, причём отметил, как самый главный источник, «l'Histoire de l'Helleniome» Дройзена.
— Виноват, господин Виньерт, — сказал великий герцог, — имеется ли во французской литературе труд, которым можно было бы заменить Дройзена?
Никогда в Сорбонне я не переживал такого стыда, как здесь, когда на заданный мне вопрос я должен был дать ответ: «нет».
Пробило одиннадцать часов.
— Иоахим, — сказал великий герцог, — вы можете удалиться. А вас, господин Виньерт, прошу остаться.
— Господин Виньерт, — обратился он ко мне, когда мы остались одни, причём голос звучал важно и печально, — до сих пор вы могли считать меня скупым на похвалы, которых вы сами, конечно, считаете себя достойным. Но я имею дурную привычку довольно долго ждать, прежде чем высказаться. И этот момент наступил. Вы совершенно не подозреваете, что вашего ученика вчера проэкзаменовал профессор Кильского университета. Будучи вне всяких подозрений в пристрастии к французским методам преподавания, он мог лишь склониться перед достигнутыми вами результатами.
— Я знаю, — продолжал великий герцог с горечью в голосе, — что заслуга жнеца тем больше, чем менее благодатна почва, давшая всходы. Позвольте мне теперь вас поблагодарить и выразить пожелание, чтобы гостеприимство, оказываемое вам в Лаутенбурге, пришлось вам совсем по душе, и чтобы оно позволило вам довести до конца дело, столь хорошо начатое.
— Монсиньор, — ответил я, положительно растроганный, — меня приводит в смущение благоволение, оказываемое мне вами.
— Нет, — произнёс он с особенной силой, — я ваш должник, я. Мне стало известно, что, несмотря на скудный досуг, который вам оставляет воспитание моего сына, вы находите ещё время для дела, которое мне, быть может, ещё дороже. Пусть это навсегда останется между нами. Я знаю, с какими трудностями вы встретились, прежде чем добиться от великой герцогини того доверия, которое, я не сомневаюсь, она вам теперь оказывает. Я слишком мало вас знал, чтобы с самого начала, точнее и определённее, чем я это делал, выразить вам, как я желал бы, чтобы вы предоставили себя в её распоряжение, чтобы вы попытались её развлечь, отогнать от неё прочь её мрачные мысли, вывести её из, так сказать, моральной неуравновешенности, столь роковой для её физического здоровья. Вы меня поняли, и вы успели больше, чем я надеялся. Теперь вы видите, что я ваш должник.
В его словах было так много величавой печали, что я, необыкновенно взволнованный, только и мог пробормотать:
— Монсиньор, я обещаю вам…
Он протянул руку, как бы отстраняя меня.
— Мне не нужны обещания. Я теперь вас знаю; я чувствую, что всё то добро, что вы будете в состоянии сделать для великой Германии, вы сделаете. Это будет лучшим способом оправдать моё доверие к вам. Правда, не всегда ваша задача будет для вас легка. Женщина, особенно та женщина, которая перенесла тяжёлое душевное потрясение, вследствие смерти любимого человека, не отличается тем постоянно одинаковым расположением духа, которым гордится наш брат, мужчина.
После короткой паузы он продолжал.
— Я мог бы ещё кое-что прибавить к тем словам благодарности, которые я только что высказал вам, если бы я не считал излишними всякие новые знаки моего к вам уважения. Но позвольте мне сосчитаться с вами за те повышенные требования, которые я предъявляю к вашему самопожертвованию. Я отдал уже приказ об увеличении вашего вознаграждения до пятнадцати тысяч марок.
Я не мог удержаться от восклицания.
— Полноте, — остановил он меня, улыбаясь своей очаровательной улыбкой (он был мастер придавать очарование своей улыбке), — разве вы не играете теперь каждый вечер в бридж, по пяти пфеннигов очко?
Явившись к завтраку с небольшим опозданием, я пришёл как раз в тот момент, когда между профессором Киром Бекком и Кесселем шёл горячий спор.
Последнему, видимо, доставляло удовольствие дразнить старого учёного, который принадлежал к числу людей, мало склонных понимать шутку: он весь покраснел от негодования.
Я слишком был занят своими собственными мыслями, чтобы прислушиваться к тому, о чём они между собой говорили. Я смутно лишь слышал, как профессор утверждал, что в ближайшую войну химия сыграет большую роль, чем все прочие военные средства, и что он, Кир Бекк, находится на пути к открытию, которое позволит ему, располагая скромной лабораторией с несколькими ретортами, уничтожить целый армейский корпус.
Кессель отвечал ему шутками, и это ужасно злило его.
Наконец, он решил пригласить меня в свидетели против майора, и попросил меня процитировать ему то место из Ренана, где этот учёный выражает пожелание, чтобы судьбы человечества были вручены комиссии учёных, имеющих в своём распоряжении взрывчатые вещества, достаточные для того, чтобы разорвать весь земной шар, если его обитатели осмелятся пошевельнуться.
Признаюсь, я не особенно внимательно вслушивался в его рассуждения.
— Конечно, — ответил я, — позвольте и мне, господин Бекк, со своей стороны попросить вас разъяснить мне кое-что.
— К вашим услугам.
— Не можете ли вы объяснить мне, что такое Кирхгауз?
Старик встал и, к величайшему моему изумлению, бросил на меня взгляд, полный негодования. Прежде чем я пришёл в себя от неожиданности, он вышел, хлопнув дверью.
Я взглянул на Кесселя. Обычно хладнокровный и корректный, он буквально покатывался со смеху.
— Что это значит? — спросил я.
— Ну, поздравляю вас, — произнёс он наконец. — Бедняга! Вы заметили, до чего он был взбешен? Он, который был уверен, что вы его поддержите.
— Но почему он так рассердился?
Моё изумление было так искренно, что теперь опешил сам Кессель.
— Как, вы это сделали не преднамеренно?
— Что именно?
— Вы не умышленно спросили его, что такое Кирхгауз?
— Я спросил его, потому что я этого не знаю, и для того, чтобы узнать.
Я сам начал злиться.
Он взглянул на меня и стал хохотать ещё сильнее.
— Вот так так! Право, я ничего подобного в жизни не видел. Кирхгауз, мой дорогой… неужели вы не знаете, что такое это значит в Лаутенбурге?
— Говорите же!
— Говорить? Чёрт возьми! Здесь так называется сумасшедший дом.
Какое бы ни было время года, великая герцогиня охотилась.
Время от времени, чтобы доставить удовольствие офицерам 7 — го гусарского полка, она соглашалась принимать участие в облаве на лисиц или оленей. Но больше всего любила она охотиться одна, невзирая ни на дождь, ни на ветер, без грума, без загонщика и без слуг; она любила охоту с собакой, со всякого рода неожиданностями.