Колониальные границы нарушили прежние маршруты караванных путей, а введенные европейцами законы запретили охоту на слонов. Тогда боран обратили свои ружья против европейцев, против поработителей. Боран никогда не нападали на габбра и рендилле, но не щадили ни одного европейца, отважившегося проникнуть в их страну. Колониальные власти издали закон, запрещающий европейцам в одиночку путешествовать по стране боран. Затем запретили выезжать туда и группам, состоящим менее чем из трех машин, а затем и из пяти. Однако, чем больше европейцев собиралось в одной группе, тем более прибыльную добычу они представляли для лихих всадников. Колониальным властям так и не удалось сделать безопасным передвижение по этим районам. Никто и не пытался преследовать вооруженных до зубов боран в их труднодоступных впадинах.
В независимой Кении правительство объявило незаконным обладание огнестрельным оружием без официального разрешения. Однако кто может проверить исполнение этого закона на равнине Були Дера или равнине Иттирр? Боран без ружья не считают себя мужчинами, невооруженными они стыдятся выйти из дома и отказываются пасти скот.
Редко, очень редко полиции все же удается задержать кого-нибудь из всадников боран. Но среди этих конников необычайно сильно развито чувство локтя и часто это не дает возможности властям распутать клубок. «Мы пришли в Кению из Эфиопии, — говорят захваченные с поличным боран. — А в Эфиопии можно носить ружья. Мы — подданные другой страны, не вам судить нас».
Предпринимаются попытки дать боран новые источники дохода, которые бы возместили им потери, которые они понесут в случае отказа от своих набегов. При мне в Сололо местные власти, созвав боран из соседних стойбищ, агитировали их покончить с набегами и заняться земледелием. Участникам собрания было бесплатно роздано 425 лопат и панг, топора и 230 мешков кукурузы на семена. Пангами и топорами боран остались довольны, но к лопатам отнеслись довольно критически. Когда я был в этих местах, лишь пятьдесят три семьи боран согласились заняться земледелием.
Глава пятая
МЕЖДУ ТОТЕМОМ И КОРАНОМ
Граница проходит по меридиану Мояле
Из Сололо до Мояле каких-нибудь пять часов езды. Чем дальше мы ехали на восток, тем реже нам попадались закутанные в белые тоги воины, тем чаще встречались тонкие, как жердь, пастухи в лиловых юбках и огромных пестрых тюрбанах.
Вместо ружей они держали в руках длинные палки; на поясе у них висел кривой нож-симе. Это первый признак того, что мы покидаем земли воинственных западных кушитов и вступаем на территорию их восточных более миролюбивых собратьев.
Мояле — единственное крупное селение в этих краях. Его название происходит от слова «мойял» — пышной церемонии боран, во время которой мораны обрезают свои длинные косы. Поэтому и холмы, среди которых не раз проходила церемония, и город, выросший у их подножий, получили название Мояле. Город известен тем, что был единственным населенным пунктом Восточной Африки, оккупированным в годы второй мировой войны фашистскими войсками (в 1940 году его захватили итальянцы).
Мояле встретил нас обычной полусонной жизнью захолустной кенийской бомы. У полосатого шлагбаума, на границе Кении и Эфиопии, дремал полицейский. Он с трудом разыскал книгу регистрации машин, пересекающих границу. Любопытства ради я съездил на эфиопскую сторону, где находится город под таким же названием. Вся разница лишь в том, что написание кенийского селения — Moyale, а эфиопского — Moiale. В кенийском городе живет пять тысяч человек, в эфиопском — на тысячу меньше.
Несмотря на то что дело было уже в декабре, то есть в конце года, наша машина была записана в пыльном гроссбухе под номером девяносто восемь. Столько машин пересекло за год границу между двумя государствами. Это, конечно, не густо, если к тому же еще учесть, что Мояле считается главным транзитным пунктом для лиц, путешествующих из одной страны в другую.
Из этого, однако, не следует, что границу в Мояле пересекает мало народа. Пограничный шлагбаум на дороге, ведущей из одной африканской страны в другую, останавливает лишь тех, кто путешествует на машинах и по дорогам, то есть главным образом иностранцев. Африканцы же, свободно передвигающиеся по бушу без всяких дорог, пересекают границу, где им хочется, и в этих глухих местах нередко вообще не имеют представления о ее существовании. Поэтому глупо было бы требовать документы от кочевника, решившего перейти границу у шлагбаума. Он удивился бы, отошел от дороги на пару сотен метров и перешел бы из одной страны в другую посреди пустыни. Поэтому боран и шенгилла, дегодия и гурре спокойно подлезают под шлагбаум по нескольку раз в день, в то время как редкие обладатели автомобилей тратят часы на оформление паспортных и таможенных формальностей.
Эфиопский Мояле самый южный форпост влияния коптской церкви на землях местных язычников и мусульман. На пыльных улицах городка много коптских монахов, однако еще больше мужчин с ружьями, от нечего делать прогуливающихся вдоль дороги.
В кенийском Мояле — картина несколько иная. В ожидании «великой северной дороги», которая должна прийти в Мояле через два года, местные предприниматели уже начали сооружение отеля, в котором, как они надеются, будут останавливаться туристы, следующие из Кении в Эфиопию или в обратном направлении. Его строят, как и все лучшие кенийские отели, на берегу водопоя, к которому по вечерам из пустыни собираются дикие животные.
Мояле — город, по меридиану которого можно было бы провести границу между западными кушитами, чьи традиции и образ жизни испытывают сильное влияние языческих нилотских племен, и восточными кушитами-мусульманами, по своей культуре и укладу экономики очень близкими к населению Сомалийской Республики.
Гоша, хавийя, огаден, аджуран, гурре, дегодия, мурилле, марехан, абдвак, абдулла, аулихан — таковы названия кенийских племен восточных кушитов. Однако эти звучные названия существуют зачастую только в научных трудах этнографов и в памяти старых шейхов. Сами восточные кушиты в наше время все чаще начинают относить себя к единой народности. В отличие от боран или габбра, культивирующих свою обособленность, племенную самобытность, восточные кушиты, напротив, стремятся стереть отличия, разделявшие в прошлом дегодия и аджуран, огаден и гурре. На вопрос о своем племенном происхождении, они все чаще отвечают: «Мы — сомалийцы». При этом в термин «сомалийцы» - как правило, вкладывается не политический, а этнический смысл. Да и сами жители Центральной Кении, правительственные и партийные деятели, проводя различия между, скажем, кикуйю и туркана, луо и гирьяма, никогда не вдаются в ньюансы этнического состава восточных кушитов. Для них все жители северо-восточной Кении — «сомалийцы», «кенийские сомалийцы», «сомалийцы Кении».
Ислам, очевидно, был тем основным толчком, который снивелировал племенные особенности восточных кушитов, свел воедино то многообразие традиций и обрядов, которые столь характерны для язычников-нилотов и которые зачастую являются главной причиной для обособления той или иной группы кланов в отдельное племя. Ведь, например, масаи и самбуру говорят на одном языке, имеют совершенно одинаковый уклад скотоводческого хозяйства, одинаковые ритуалы, одинаковую структуру возрастных групп. И известно, что раньше они были единым народом — масаями. Самбуру не было вообще.