— Теперь я вижу, что болезнь — лучший алхимик, чем я раньше думала: ведь она превратила медный нос лорда Сассекса в золотой.
Шутка эта вскоре стала известна всем, и граф Лестер торжествовал, ибо он был одним из тех, для кого успех при дворе был первым и главным стремлением в жизни. В упоении триумфом он на время забыл даже о всей сложности и опасности своего положения. Как ни странно, но в этот момент он меньше думал о возможных гибельных последствиях своего тайного брака, чем о знаках внимания, коими Елизавета время от времени удостаивала юного Роли. Правда, они были мимолетны, но зато обращены к тому, кто был умен, красив и наделен изяществом, придворным тактом, знанием поэзии и доблестью. Вечером произошел еще один случай, приковавший внимание Лестера к этому персонажу.
Вельможам и придворным, сопровождавшим королеву в увеселительной поездке, было оказано королевское гостеприимство — они были приглашены на великолепный пир в одной из зал дворца. Сама королева, однако, не соизволила появиться за столом. Полагая, что следует вести себя скромно и достойно, королева-девственница в таких случаях обычно вкушала легкий и весьма умеренный завтрак в уединении или в обществе двух-трех своих любимых фрейлин. После короткого промежутка придворные снова собрались в великолепных садах королевского дворца. И случилось так, что королева вдруг спросила у одной из дам, которая была ее любимой фрейлиной, что сталось с молодым рыцарем Лишенным Плаща.
Леди Пэджет ответила, что несколько минут назад она видела, как мистер Роли стоял у окна маленького павильона, или увеселительного домика, выходившего фасадом на Темзу, и что-то писал на стекле кольцом с алмазом.
— Это кольцо я дала ему в возмещение за испорченный плащ, — сказала королева. — Пойдем-ка, Пэджет, посмотрим, как он им воспользовался. Я вижу его насквозь. Это удивительно остроумный мальчишка.
Они подошли к павильону, невдалеке от которого задумчиво стоял юноша, как птицелов, притаившийся около расставленных им сетей. Королева подошла к окну, на котором Роли начертал ее подарком следующую строку:
Королева улыбнулась, дважды перечла строку, один раз вслух для леди Пэджет, а другой раз про себя.
— Очень милое начало, — подумав, сказала она, — но, очевидно, муза покинула юного поэта, как только он приступил к делу. Надо бы оказать ему милость — как вы думаете, леди Пэджет? — и кончить стишок за него. Испробуйте-ка ваши поэтические способности.
Леди Пэджет, самая прозаическая из всех когдалибо существовавших придворных дам, решительно объявила о своей полной неспособности помочь юному поэту.
— Ну что ж, значит мы сами должны возложить жертву на алтарь муз, — сказала Елизавета.
— Никакой иной фимиам не может быть им приятнее, — льстиво сказала леди Пэджет. — И ваше величество окажете такое одолжение парнасским дамам…
— Замолчите, Пэджет, — прервала ее королева, — вы кощунствуете по отношению к бессмертным девяти сестрам. Впрочем, они тоже девственницы и должны быть милостивыми к королеве-девственнице. А посему… как это там у него первая строка?
Фрейлина даже вскрикнула от радости и изумления, услышав такое удачное завершение. И, конечно, одобрением встречались иной раз и худшие стихи, даже если они принадлежали и менее высокопоставленным авторам.
Королева, ободренная похвалой, сняла свое кольцо с алмазом и сказала:
— Вот удивится-то этот кавалер, когда увидит, что стишок закончили без его участия.
И она нацарапала под строкой Роли свою собственную строку.
Королева вышла из павильона. Медленно удаляясь и оглядываясь, она заметила, что молодой кавалер с резвостью чибиса бросился к месту, где она только что стояла.
— Мне хотелось увидеть, что моя шутка удалась, — сказала королева. Затем, вдоволь посмеявшись с леди Пэджет по поводу этого эпизода, она медленно отправилась во дворец. Елизавета просила свою спутницу никому не говорить о помощи, которую она оказала юному поэту, и леди Пэджет обещала ей хранить тайну самым строжайшим образом. Но, видимо, она сделала исключение для Лестера, которому сразу поведала о происшедшем; однако это не доставило ему никакого удовольствия.
Тем временем Роли прокрался к окну и с упоением прочитал поощрительные слова, обращенные к нему королевой и призывающие его следовать по пути честолюбия. Затем он вернулся к Сассексу и его свите, которые уже готовились отплыть назад. Сердце у него сильно билось. Он был полон удовлетворенной гордости и надежд на будущие успехи при дворе.
Из уважения к графу никаких разговоров о приеме при дворе не последовало, пока все не высадились и не собрались в большой зале замка Сэйс. Лорд, измученный недавней болезнью и треволнениями дня, удалился в свои покои и приказал, чтобы к нему немедленно явился его искусный врач Уэйленд. Кузнеца нигде не нашли, и пока одни с чисто военным нетерпением везде искали и проклинали его. Другие столпились вокруг Роли, чтобы поздравить его с успехами при дворе.
У него хватило такта и ума промолчать о решающем эпизоде со стишком, к которому Елизавета соизволила придумать рифму. Но стали широко известны и другие обстоятельства, из которых явствовало, что он весьма продвинулся на пути к королевским милостям. Все спешили пожелать ему, как баловню фортуны, дальнейших успехов: одни — вполне искренне, другие — надеясь, что его удача поможет и им, а у большинства сочеталось и то и другое вместе с сознанием, что милости, оказанные кому угодно из свиты Сассекса, были в конце концов общим триумфом. Роли любезно благодарил всех, отметив с подобающей скромностью, что один благожелательный прием еще не означает, что он уже стал любимцем, ибо одна ласточка лета не делает. Но он заметил, что Блант не присоединялся к хору восторженных поздравлений, и, несколько уязвленный этим, откровенно спросил его, почему он так поступил. Блант так же откровенно ответил:
— Дорогой Уолтер, я желаю тебе добра не меньше всех этих трещащих сорок, которые насвистывают и нащелкивают тебе в уши свей поздравления, потому что тебе повезло. Но я боюсь за тебя, Уолтер (тут он утер слезу со своих честных глаз), боюсь ужасно. Эти придворные штучки, всякие выверты и прыжки, блестки благосклонности разных там красавиц — все это только фокусы и мишура, превращающие в гроши целые состояния и ведущие миловидные мордочки и щеголей-остроумцев к знакомству со страшными плахами и острыми топорами.
Сказав это, Блант встал и вышел из залы. А Роли глядел ему вслед с выражением, на минуту омрачившим его смелые, полные веселья и жизни черты.
В это время в залу вошел Стэнли и обратился к Тресилиану:
— Милорд зовет к себе этого вашего Уэйленда, а этот ваш Уэйленд только что приехал сюда в какой-то шлюпке и не хочет идти к милорду, не повидавшись раньше с вами. Он, кажется, чем-то встревожен. Вам надо бы с ним немедленно повидаться.
Тресилиан сразу же вышел из залы и приказал, чтобы Уэйленда привели в соседнюю комнату и зажгли там свет. Затем он вошел туда и был поражен его расстроенным видом.
— Что с тобой, Смит? — спросил Тресилиан. — Уж не повстречался ли ты с дьяволом?