— Помилуй Бог, что ты такое говоришь? Хороший ведь мужик он был. Любая работа горела у него в руках. Трезвому-то ему цены не было. А пьяный совсем дурак был, нервов уж помотал — никто не позавидует. Но руку на меня никогдышеньки не подымал, ни разу пальцем меня не тронул. Царство ему небесное!..
ПОРАТО ЛАДНО И НЕ НАКЛАДНО
Мой дед Михаил Мамонтович не был жадным человеком, но экономным — уж точно: всякую железяку с дороги тащил домой. Никакой ржавый гвоздь у него не пропадал, любой консервной банке находилось применение. Дед рыбачил, охотился, шил лодки, в тёмную зимнюю пору вязал сети, плёл корзины, как и всякий сельский житель.
Дроби для патронов он никогда не покупал, а сам лил её из мелко нарубленной свинцовой сетки, добытой из старого кислотного аккумулятора. Делал он это обычно на берегу озера в тихую погоду. А я иногда был у него помощником.
Дроболитней служило цинковое ведро. Дед наливал в него чуть больше половины объёма воды, добавлял туда стакана полтора керосина. Сверху на ведро ставилась консервная банка, проткнутая железными спицами, которые удерживали банку над водой с керосином. Дно консервной банки было заранее проколочено гвоздём, как в решете. Таких банок было у деда несколько штук. Он лил и самую мелкую дробь — на рябчика, и картечь — на мошника. То есть дырочки в каждой банке делались гвоздями разной толщины.
Михаил Мамонтович наполнял банку кусочками свинца и чиркал спичку. Керосин, разлитый по поверхности воды, в ведре вспыхивал, и через небольшой промежуток времени начиналось чириканье: это рождались дробинки; упав в холодную воду, они издавали звуки, похожие на воробьиную воркотню.
Дед в это время уходил затоплять баню или носил в неё воду, а я оставался у пылающего ведра, слушал беспрерывное чириканье дробинок и, когда оно прекращалось, звал деда. Литьё дроби на этом заканчивалось. Дед мочил в озере старую фуфайку и накидывал на огонь в ведре, пламя сразу же гасло. Едучий керосиновый дух с чёрной копотью уносился лёгким ветерком прочь. А старый охотник, слив из ведра воду, брал оттуда щепотку готовой дроби, раскатывал её между огрубевших от работы ладоней и приговаривал: «Порато ладно и не накладно…»
«ПОРТФЕЛЬ БЫЛ ПОЧТИ НОВЫЙ»
Жили в деревне два брата, хоть и в возрасте были, но своих семей не завели. Младший, Шурик, пенсию по болезни глаз получал, а старший, Иван, ездил на заработки в город Мирный (там постоянно много мужиков кенозерских работает). И вот случилась беда: умер скоропостижно старший братан. Товарищи по работе доставили гроб с телом покойного на родину (за 200 км). Все похоронные расходы взяла на себя организация: водки и закуски навезли, даже костюм новый покойнику справили.
— В таком костюмчике ещё пофорсить бы можно было, — с сожалением и даже с долей зависти рассказывает Шурик, — хорошо похоронили, дай Бог каждому.
— Одному-то худо? — с сочувствием говорю ему. — Как-никак Иван деньги немалые зарабатывал.
— Зарабатывал иной раз, а что толку? — буркнул Шурик, потом, попросив закурить, продолжил свой рассказ.
— Ивановых денег я и копеечки не видывал. Половину получки по дороге домой просадит с дружками, а остатки на опохмелку уйдут, как песок сквозь пальцы. Без моей-то пенсии уж давно зубы надо было положить на полку.
— Да у тебя и зубов-то нет, — шучу я, — протез-то свой на полке, что ли, оставил?
— Сломался, — пояснил мне Шурик, — надо бы в город ехать — там склеят, но не знаю, когда и соберусь. Да и портфеля нету, чтобы еды с собой взять.
— Какого ещё портфеля? — не понял я земляка.
— Да увёз в свою последнюю командировку Ванька портфель с собой. Я его ещё при Горбачёве покупал за 20 рублей. Гроб миряне привезли, а портфеля нету. Всех переспрашивал, никто будто ничего не знает. Я и письмо даже в Мирный написал, ихнему начальству, чтоб прислали мне портфель-то. Да ответа так и не получил. Видать, украли, а он ведь почти новый был. Уж такого мне теперича не купить, пенсии не хватит. Как говорил Ваньке: не бери с собой портфель, возьми старый подсумок. Так нет, не послушался, дурак, меня…
ПУСТЬ ОТСОХНЕТ РУКА У ТОГО МУЖИКА
Сейчас многие у нас воруют: на дачах и в деревнях, в маленьких и больших городах — на всех просторах страны. Воруют и не стыдятся этого. Да что там стыд — из него рубашку не сошьёшь. Воруют и ещё бахвалятся этим: кто больше хапнул.
Рос я в деревне у деда и бабки в пятидесятые годы прошлого века. Что говорить: страна из послевоенной разрухи вылезала. Нищета. Белый хлеб и конфеты с пряниками мы, детишки, видели только по большим праздникам, таким как выборы или День Победы.