Я, присев на предложенную табуретку, спрашиваю: «А где Константиныч-то?» «А сегодня у него банный день», — отвечает тётка.
Ну, думаю, это надолго. Знаю, как он в нашей деревенской баньке, бывало, парился по приезде в отпуск. Приходилось не один раз самовар подживлять. «А давно ли ушёл? И далеко ли баня-то?» — стал я пытать тётушку. Она засмеялась: «Ушёл-то давно, а банька-то рядышком, прямо по коридору».
Я сразу не врубился.
Тётя Аня пояснила: «Да в ванной он, коли не терпится, так ступай, поздоровайся».
Когда я чуть-чуть приоткрыл указанную дверь в домашнюю баньку, меня обдало горячим паром. Тут и впрямь было жарко, как в хорошо натопленной бане. На ванную был наброшен большой кусок брезента, из прорези которого торчало красное, как медный таз, распаренное лицо моего питерского дядюшки. На голову был натянут шлем из-под каски лесоруба, прикрывающий уши. Дядя Ваня ловил кайф.
Через полчаса мы сели за стол, и Константиныч объяснил мне устройство своей парной. «Сначала, — рассказывал он, — я пропускаю горячую воду, пока не прогрею помещение как следует. Потом на четверть наливаю кипятку в ванну, кладу сверху две деревянные решётки, одна на другую. Ложусь на них, натягиваю брезент и прею. Для удобства сделал ещё и подголовник. С горячей водой не соприкасаюсь, но пар косточки греет будь здоров! А потом убираю решётки, доливаю воды и моюсь, как все нормальные люди. Вот и весь процесс!»
На другой день я тоже попарился в питерской баньке моего дядюшки. Честно скажу: чуть не сварился под плотным брезентовым чехлом. Жар хорош! Но в деревенской баньке лучше!
«ЧТОБ ОН ПЕРВЫМ ПОМЕР…»
Магазин ещё не открылся. Несколько женщин собралось на крыльце, продавца ждут. Я, поздоровавшись, присел на ступенечку — мне тоже в такую рань в магазин приспичило: сигареты кончились. Прислушался к беседе деревенских женщин.
— А я бы так очень хотела, чтоб мужик мой первым помер, а потом уж я, — сказала одна из покупательниц, пожилая, усталого вида женщина. Видно было по всему, что жизнь её не больно-то баловала.
— Да что ты такое говоришь-то, Господи помилуй, — перекрестившись, возразила ей накрашенная молодка, приехавшая погостить к родителям прямо из самой Москвы, — разве можно желать смерти родному мужу?
— А как я его одного-то оставлю? Всё пропьёт: и корову, и овец, да ещё и дом по пьянке спалит. Бомжем станет! Нет, уж лучше, если я его похороню. Самой помирать легче будет.
Беседа на этом оборвалась. Из-под горы на тропине показалась продавщица, которая несла на плече мешок хлеба:
— Вы чо, бабоньки, топчетесь у лавки-то, в лодке ещё два мешка. Помогли бы, руки не отсохнут. Хлебушка в этот раз всем хватит!
МАРЬИНО ГОРЕ
Марьин муж пришёл с войны пораненным и больным — на первом же году мирной жизни привязалась чахотка. У большинства кенозёрок мужья и суженые вообще сгинули в огненном пекле сражений. Марья радовалась своему счастью и горевала: мужу день ото дня становилось хуже и хуже. Подрастали два сына, как же они будут жить без батьки? Шёл 1947 год. Деревня голодала.
Муж всё больше лежал на печке, пил понемножку молоко, иной пищи уже не принимал, даже яичка не съест за день. Жевал таблетки, от которых никакого толку не было.
И вот в один из таких недобрых дней отправилась Мария к знахарке — в соседнее сельцо. На полпути стояла старая роща из корявых, изогнувшихся мянд (сосен). Такие рощи на Кенозерье пользуются недоброй славой, в них человеку неуютно, а проще — страх одолевает. Но несчастная Марья боялась только за своего любимого. Она присела на пенёк в этой самой рощице, достала из корзинки картофельную калитку и начала есть. И тут на дороге неожиданно появилась её племянница Анна, была она одета в длинное чёрное платье, а такого же цвета до пояса волосы трепал ветер.
— Чего же ты вырядилась, как пугало огородное? — с упрёком сказала Мария племяннице.
Та подошла поближе. Её глаза были как неживые, а лицо белое, как саван мертвеца.
— Что ж ты, тётушка, не угостишь меня калиточкой, чтоб помянуть того, кто ушёл?
Мария подала Анне калитку, коснувшись своей рукой руки родственницы, ощутила ледяной холод. Точно так бывает, когда в сорокаградусную зимнюю стужу обхватываешь голой ладонью железную ручку уличной двери дома.