Бабка Марфа
Я гощу у бабки Марфы,
В приозёрной стороне.
Бабка вяжет внуку шарфик
И рассказывает мне.
— Жить одной на свете худо,
День молчишь, сидишь в углу,
Не за кем помыть посуду,
Некого позвать к столу.
Смерти Бог не уподобил,
Что поделать? Надо ждать!
Вот хочу сменить обои —
Будет в доме благодать.
Дочка письма шлёт и молит
Бросить всё, приехать к ней.
Мне без воли жить, как в доле,
Смерти кажется страшней.
Вся в морщинках-паутинках,
На плечах висит жакет,
А над ситцевой косынкой
Голубой струится свет.
Божий свет, как на иконе
Над Христосовым челом.
Бабка хочет жить на воле,
Воля ей — родимый дом.
Беда
Забыть бы всё, начать сначала,
Остановиться на бегу…
Надрывно женщина кричала:
«Я жить так больше не могу!
Тебе вино семьи дороже.
А мне покоя бы чуть-чуть.
Тебе никто уж не поможет
С кривой тропиночки свернуть!
Я десять лет тебя спасала,
Хотела справиться с бедой.
Я так устала, так устала,
Что нету силы никакой…»
И было холодно в квартире,
Из крана капала вода,
А за окном протяжно выли
Под зимним ветром провода.
И у порога, как собака,
Которую никто не ждёт,
Сидел он молча, горько плакал
И знал, что завтра вновь запьёт.
Бобыль
Мой земляк Егор Морошкин
Жил на свете бобылём.
Коз доил, садил картошку,
Промышлял в лесу с ружьём.
Окуней ловил в мережи
И чужих не трогал жён.
И колхозник был хороший,
Но подружки не нашёл.
Пил вино он, зная меру,
Курил только «Беломор»,
Телевизору не верил,
Не читал газет Егор.
Сто лет жил в своей избушке,
На окраине села,
Без старушки-веселушки,
Никому не сделав зла.
Мой земляк Егор Морошкин
И сегодня тут живёт.
По утрам печёт лепёшки
И чаёк горячий пьёт.
В ус не дует, если туго,
И не скажет слово зря.
…И жалеет вся округа
Дядю Ешу-бобыля.
В лесу
Пасмурно, сыро и зябко,
Раскаркалось вороньё.
На каждой берёзе, как шапка,
Чернеет воронье жильё.
Громкие крики незримо
Уносятся в облака…
Проходят охотники мимо,
Всё мимо березняка.
Каждый, что к сроку заряжен,
В охотничьей сумке патрон
Воронам, конечно, не страшен,
Пока не стреляют ворон.
Дед Аким
На лесной затерянной опушке,
Как медведь в берлоге, нелюдим,
В рубленой охотничьей избушке
Доживал свой век старик Аким.
Промышлял охотой глухариной,
Знал повадки зайца и бобра,
Со своей двустволкою старинной
Торопился он в тайгу с утра.
Но беда пришла совсем нежданно.
Занемог однажды дед Аким,
И собаку — верного Полкана
Накануне он похоронил.
До деревни — километров тридцать,
И сельчанам было невдомёк,
Что Акиму по ночам не спится,
Над избой не тянется дымок.
…Выла вьюга за оконной рамой,
И на стёклах нарастал ледок,
А изба казалась чёрной ямой,
Крышкой гроба — низкий потолок.
И, приподнимаясь на подушке,
Матерился в бога, в чёрта, в мать.
Одному в охотничьей избушке
Ох как не хотелось помирать.
Был бы рад сейчас любому гостю,
Всё глядел в рассветное окно.
Нет, лежать ему не на погосте
После смерти, видно, суждено.
«Пусть в последний раз теплом согрею
Угол свой. Всему приходит срок.
И взовьётся меж высоких елей
Мой прощальный жаркий костерок».
А когда неистово, упрямо
К спичкам потянулася рука,
Будто кто-то колонулся в раму,
Вроде кликнул кто-то старика.
Задрожали немощные руки,
Не подняться, не достать огня.
«И за что терпеть такие муки?
Господи, помилуй Ты меня!»
Покидала деда жизни сила.
Знал, что нет, не может быть чудес.
Креп мороз, пурга волчицей выла,
И шумел дремучий зимний лес.