Но не таков Клоп, чтобы у него пропали — и корова, и веревка.
В штабе всякие махинации обделывали между собой, вот ему наладился выписывать рецепты штабной невропатолог — военспец по одержимости и беснованиям, начальник призывной медкомиссии, куда и отправили для освидетельствования нашего Филю.
Ни для кого не было секретом, что Филя — горе-вояка. Но призывную комиссию задело за живое, каким это, интересно, образом он так зафиксировал коленный сустав, будто вмонтировал туда железный штырь?
Филю вертели и так, и , разглядывали со всех сторон его худую желтоватую ногу в родинках и веснушках, прямую, как костыль. Но сколько ни старались — нога Фили была столь же несгибаемой, сколь несгибаемым не был его характер, мягкий и дружелюбный, готовый на соглашательство по любым вопросам.
Пришлось им послать Филю на все четыре стороны, ибо такие одеревенелые стариковские колена сбрасывать со счетов пока не полагалось.
— Спасибо, спасибо, — ласково ворковал Филя, — ладно, Господь милостив, пока я возвращусь к своим горшкам. Но если дело будет швах — зовите, я им задам перцу!
Прадед мой так и припадал на одну , правда, порой забывал, которая из них не гнется. Когда ковылял по правой стороне улицы — у него не сгибалась , когда по левой — правая.
Однажды, повстречав исправника на узенькой дорожке, у Фили в голове захлестнуло, какую ногу он выдавал недужную.
— Хоть лоб взрежь — не помню! — он потом докладывал Ларе.
Тогда, немного помявшись, старик зашагал навстречу, как колосс на глиняных ногах, не сгибая ни ту, ни другую, да еще почтительно приподнял шляпу и воскликнул:
— Доброго здоровья, господин Клоп!
брел под хмельком, в омерзительном настроении, ссутулившись, повесив нос и позабыв о военной выправке, — в тот день прапорщик испытывал особенную тоску и тревогу. Работа у него смутная, даже опасная, среди призывников то и дело возникали стихийные бунты, в уезде запасные разорили трактир, украли снопы, воинскому начальнику вывихнули руку за то, что он пальцем указал на бесчинства, а тамошнему исправнику вообще учинили жестокую расправу.
Чтобы позолотить пилюлю, Доде приходилось принимать на грудь не только в свободное от работы время, но и на службе: в ящичке его стола всегда стояли початый мерзавчик и рюмочка.
Тусклым взглядом окинул он Филину персону и с горькой усмешкой произнес:
— Хочу вас обрадовать, господин . На цирк приехал, им как раз не хватает коверного. Может быть, найметесь ?
— Отчего бы и нет? Дал бы только Бог здоровья и счастья! — ответил Филя.
Когда базарным августовским днем на площадь въехали, поднимая солнечные клубы пыли, четыре фургона с надписью «Знаменитый на весь мир шапито цирк „“», Ботику показалось, что это мираж, мелькнувший за рыжими головешками глиняных горшков, которые безнадежно выстроились в ожидании покупателей.
Знойная фата-моргана, призрачное видение рощицы зеленых пальм и чистого прохладного озера посреди совершенно дикой пустыни — вот чем стало на излете августа явление передвижного цирка-шапито на Смоленской площади.
За год войны Витебск переменился. В канун осени 1915-го года на прилавках по-прежнему возлежали тыквы, бледные кабачки размером с младенца, груды яблок, слив и кукурузы, в садах цвели флоксы, золотые шары и пурпурная мальва.
И посреди этого бедлама — как вам нравится такая новость? — вольная кавалькада на тележных колесах с резиновыми шинами, побитая дорогой, с облупленной краской на боках, запряженная худыми, но сильными лошадьми.
Цирк Джона остановился прямо на краю площади, где было когда-то футбольное поле, а с некоторых пор простирался пустырь, заросший крапивой и лебедой: многие из тех, кто гонял тут мяч, сидят в окопах с берданкой в руках, погибли на поле битвы или умерли от ран в госпитале.