Над ним нависал господин в твидовом пиджаке и высоких коричневых ботинках. Усы лихо закручены, напомажены, по всему видать — важная персона, не баран начхал, он взирал , будто сам Творец Вселенной.
— , , доктор! — , а это был именно он, хлопнул Ботика по загривку. — Аве — плохой , — сказал, куда более нежно, чем Ботика, оглаживая Аве-Марию. — Как твое имя? Боб? Ты к нам ходить, , Боб — а мы тебя на представление!
Ботик разогнулся, спина-то одеревенела, вытер пот с лица — и просиял.
Он даже и вообразить не мог, что предложит ему то, чего он больше всего хотел, сам того не осознавая, — ибо в лице гнедой Аве-Марии цирк протянул ему свое божественное копыто.
С юных лет и до конца своих дней Ботик бредил лошадьми. Он вообще прозревал, что в далеком прошлом был Кентавром, но не разнузданным и жестоким, а вольным и благоразумным, как Фол или , служил Гераклу и умел летать.
— Лошади — они наполовину птицы, — он говорил мне, гуляя по бескрайнему полю за нашим дачным участком, засеянному горохом.
В старости Ботик подрабатывал сторожем, в полночь и на рассвете имел обыкновение обходить гороховые угодья — с овчаркой, ружьем и трехлитровой кастрюлей.
— Истинный Бог! Постичь тайну аллюра невозможно, — стоило зайти речи о лошадях, Ботик изъяснялся высокопарно, будто слагал поэмы. — Даже когда один умник выдумал прибор, остановивший мгновенье, — и отследил каждый взмах копыта в деталях, обыкновенному глазу недоступных, это осталось за гранью понимания… — рассуждал дед, наполняя кастрюлю твердыми, спелыми стручками для внуков.
В на веранде была репродукция Рафаэля из «Огонька» — «Святой Георгий, поражающий дракона». При всем уважении к Победоносцу и отвращении к порочному дракону Ботик искренне потешался над неудавшейся позой белого коня. Тот был изображен с широко растопыренными четырьмя ногами, двумя на земле, двумя в воздухе.
Боря утверждал, что гений Возрождения попрал все мыслимые законы механики.
— Плывущий — пожалуй, а вот летящий конь нипочем бы не стал так раскорячиваться, — со знанием дела говорил Ботик. — Я много раз чувствовал под собой летящего коня. На растянутой рыси ты полпути не на земле. И три четверти — на галопе. Парень я смелый, — говорил Ботик, — и то чуть в штаны не наложил, когда мой Чех в затяжном прыжке вдруг замер надо рвом. «Ну — все», — я успел подумать, но не посмел его пришпорить. Он сам, когда счел нужным, продолжил полет и приземлился — с запасом!
Ботик свято чтил Лавра и Флора, покровителей лошадей. Мы неизменно им пели осанну на излете августа. Даже свой знаменитый «форд» Боря когда-то на пароходе привез из Америки потому, что эту модель там называли «Жестянка », но это неправильный перевод, сердился Боря, ее звали «Жестяная » — в Америке всех лошадей зовут !
Семя любви к лошадям упало на мою благоприятную почву. Я ощущаю себя потомком кентавра. Хотя меня растила , кадровый и революционер, причем потомственный. Ее отец Федя на заводе лил чугун. Именно Федя положил начало бурному революционному расцвету нашего генеалогического древа, в 1905 году воздвигнув баррикады на Пресне, после чего сражался на этих баррикадах, как лев, и в первых же боях пал смертью храбрых, оставив без пропитания жену, дочек и и крошечного Егорку.
Когда Феди не стало, мать упросила священника прибавить в метрике несколько лишних годков (из-за чего всю жизнь никто не знал, сколько лет ей на самом деле), отвезла в Москву и отдала на поденную работу чуть не столетней генеральше , забубенной крепостнице. Этому-то осколку, развалине крепостничества, обязаны мы нашим личным несокрушимым рыцарем революции.
Как-то раз закатилась на ипподром. Да еще со мной! Явилась не на бега, склонностей к азартным играм за ней не водилось, а по делам, наверняка партийным, но угодила перед забегом. Люди выстроились в кассу, ну и она, охваченная общим порывом, решилась: выглядела в списке и поставила на завалящее существо ослиной расцветки, которое, спотыкаясь, вырулило на старт и равнодушно поглядывало вокруг. Лошадка долго фыркала и чихала, вдруг неожиданно встала на дыбы — да как пустится вскачь!