Томпсон восхитился отвагой одесского богатыря, видом его напруженных мускулов, попросил разрешения ощупать трицепсы, грудь и шею, похлопал по спине, заглянул в рот — будто покупал арабского скакуна.
Но добродушный Иван явно не тянул на роль «человека-зверя», а всячески пытался скромно ограничиться «русским львом, обладающим непревзойденной силой», в чем не возникало сомнений: он вязал узоры из железных прутьев, жонглировал многопудовыми гирями, рвал цепи и гнул у себя на шее стальные балки. В конце номера Иван покрывал голову полотенцем и приглашал кого-нибудь из публики молотом разбивать у себя на голове кирпичи. Номер назывался «Чертова кузница».
Однажды, когда цирк гастролировал в , на арену выскочил молодой , рыжий и темпераментный, как огонь, и с таким жаром стал молотком по кирпичам на голове у Ивана , что мистер Томпсон бросил на амбразуру Гарика с , и те — шутками и прибаутками — увели распоясавшегося молотобойца за кулисы.
В тот же вечер Томпсон потчевал соотечественника «иерусалимской слезой» и сам готов был проливать слезы, слыша родную английскую речь, как перцем приправленную йоркширским акцентом.
Откуда взялся йоркширец в польской глуши? Поговаривали, что он ударил ножом собутыльника в пабе на окраине Глазго, а тот возьми и испусти дух. Дабы избежать виселицы, свинтил из Англии, укрывшись в канатном ящике голландского клипера, искал счастья в негостеприимной Гааге, вкусил горький хлеб изгнанника и, окрыленный неясной надеждой, устремился в Россию, где этот флибустьер как нельзя кстати пришелся к цирковому двору, научился скакать под брюхом цыганской лошади, орудовать шамберьером не хуже самого Гоцци, а также ловко метать ножи в дочку Томпсона , наездницу и акробатку. Он ставил ее у доски и, отойдя на десять с половиной шагов, бросал нож. Нож описывал круг около головы и впивался в доску. Метальщиков было мало в те времена, и номер пользовался большим успехом.
Вскоре женился на ней и стал правой рукой хозяина. Мистер Томпсон подарил им на свадьбу серебряные ложки с объеденными краями, что немудрено: в семье Томпсона ими постоянно пользовались, тем более что на ручке одной из ложек, помимо пробы, значился год изготовления — 1860.
Томпсон был редкий . Причем с годами он становился все и сварливей. О его ходили сказания. Говорят, перед тем как отдать богу душу, он с тяжелым вздохом отдал своей Зоре Моисеевне сбережения. Вдруг ему . И что вы думаете? Мистер Томпсон в непозволительных выражениях потребовал, чтобы жена вернула деньги!
Однако с чем он категорически был не готов расстаться, что — будь ему доступны методы алхимиков — он взял бы с собой в последнее турне, откуда никто не возвращался — так это его дорогое детище, его шапито.
Трижды Томпсон, будучи на смертном одре, окруженный плачущей родней, объявлял побледневшими губами, дескать, пробил час и он оставляет цирк на попечение своего преемника — , на что опечаленный метальщик ножей скорбно отзывался:
— , …
…И дважды Томпсон забирал свои слова обратно!
При этом зять цедил сквозь зубы:
— !
Но — увы, нет средства, коим можно было бы избегнуть смерти, надо всеми царит она безраздельно. А тому, кто пока на плаву, надо вычерпать воду из лодки своей и легко и весело к иным берегам устремиться…
Так стал законным наследником бродячего кратера со всеми лилипутами, наездниками, цыганами и уже старым силачом . Того самого шапито, куда угораздило попасть нашего Ботика — двадцать восьмого августа 1915 года — по честно заработанной контрамарке.