Я зашел на кухню, взял немного денег из жестянки, в которой мать хранила сбережения. На что мне это? – подумал я, глядя на мятые банкноты. Но все же сунул деньги в карман и вышел во двор.
Было холодно, в густом тумане не было видно особняка – я вздохнул с облегчением – да и бежать в такую погоду можно было спокойно. Я глубоко вздохнул, сжал зубы, разбежался и прыгнул. За долю секунды до прыжка я еще колебался, понимая, что оставляю за спиной: дом, хранивший меня от непогоды, завтрак, обед и ужин в определенные часы, но главное – любовь родных. Однако уже и в тот миг не я решал, что делать, это ноги несли меня; и вот я уже в полете, нездешняя сила переносит меня через забор, а в сердце смесь ужаса и восторга: свобода! Я мчался галопом, за мной, отчаянно лая, неслась собачонка. Перемахнув забор, я оказался в саду. Еще забор – и я в курятнике; куры, раскудахтавшись, полетели из-под копыт в разные стороны; снова забор – и какая-то женщина, бросив стирку, с воплем умчалась прочь; снова забор – и грунтовая дорога – дорога, уводящая в лес, в неведомое.
Я скакал по ночам, прячась днем, и так преодолел огромное расстояние. Куда меня несло, мне самому было неведомо: возможно, к границе, в Уругвай или в Аргентину. Я мчался и мчался. И готов был не останавливаться до самого Южного полюса.
Цирк. 1953 – 1954
(Я воображал, как странствую – не по пустыне, подобно древним евреям, а по ледяной равнине, утопая копытами в снегу; окоченевшие ноги едва слушаются меня, но я иду с гордо поднятой головой, рискуя жизнью. И вот – победа: внезапно задние ноги и часть конского туловища отделяются и коченеют в снегу, а передняя часть, освободившись от лишней ноши, идет все вперед и вперед и пропадает за горизонтом.)
Скакал я по ночам, а днем – прятался. Когда запасы еды иссякли, начал воровать. Пробирался на огороды и уносил охапками листья салата. Из курятников таскал яйца; под покровом темноты доил заблудившихся коров. Нередко приходилось отбиваться копытами от злых собак. Два или три раза в меня стреляли; к счастью, мазилы попадались исключительные. Однажды я целый день просидел в болоте, высунув наружу только голову: несколько управляющих поместьями собрались меня линчевать. В другой раз, скрываясь от преследователей, я пробрался в вагон для скота. Растолкал волов, присел на передние ноги, наклонил торс вперед, оставив на виду только круп, и постарался затеряться среди животных. Вот ужас был, когда поезд тронулся: я живо представил себе, как меня ведут на бойню. Слава Богу, удалось вовремя спрыгнуть. К тому же, судя по звездам, меня отвезли еще дальше на юг. Туда мне было и надо.
Я повидал много разных мест, много людей. Негров, например. Раньше мне не приходилось встречать ни одного негра. Из книг я, конечно, знал, что они существуют, но не представлял себе, как выглядит настоящий негр, как он ходит, как смеется. Любопытство мое было удовлетворено: однажды ночью я увидел, как по дороге шли четверо негров и смеялись. (А негры-кентавры бывают?)
Я видел в поле страусов-эму. Видел горящий дом. Видел ночной крестный ход: люди молились о дожде.
Вольный бег пошел мне на пользу. Помог избавиться от горьких воспоминаний, от несчастной любви. И все же я скучал – по семье, по своей комнате, по книгам, по пластинкам и даже по телескопу. Одно время я часто молился: на закате оборачивался на восток, в сторону далекого Иерусалима, и бормотал молитвы, которым научил меня отец. Не к Иегове обращался я в молитвах; это была не набожность, скорее, ностальгия. Я вызывал заклинаниями свое детство.
А помолившись, снова пускался в путь. На юг.
Как-то на рассвете усталость сморила меня на окраине небольшого городка. Место для дневки было опасное, но у меня не оставалось сил: пот лил градом, ноги подкашивались под тяжестью тела. Хуже всего, что местность была совершенно ровная: пустырь. Но все же я нашел какую-то яму, навалил на себя кустов и заснул.
Проснулся я в ужасе, вокруг стоял невообразимый шум: били барабаны, пронзительно дудел рожок, слышались крики, удары молотка. Я вскочил; все ходило ходуном. Царила полная неразбериха: тут и клетки с дикими зверями, и грузовики, и ящики, и люди, натягивающие огромный полотняный шатер.
Цирк.
Два карлика в пижамах разглядывали меня с нескрываемым интересом. Это что, тот самый новый номер? – пропищал один. Думаю, да, ответил другой и обратился ко мне: дружочек, это у тебя новый номер? Увидим, ответил я осторожно, но тут же со смесью страха и веселья подумал: а что? – глядя на проходящего мимо верблюда: почему бы и нет? – на слона, привязанного цепью к столбу: в самом деле?
Надо бы с хозяином поговорить, добавил я. Карлик пожал плечами: хозяин в больнице; обычно жена за него остается, да она сбежала с эквилибристом. Похоже, что кроме укротительницы договариваться и не с кем.
Укротительницу я нашел у клетки с тигром, она удрученно рассматривала огромного представителя семейства кошачьих, явно нездорового с виду. У меня новый номер, сказал я ей.
Женщина обернулась и взглянула на меня удивленно и недоверчиво. Скорее недоверчиво, чем удивленно: экзотические существа ей были, видимо, не в новинку.
– Это что еще за чертовщина? – спросила она.
Не первой молодости, но все еще красивая, высокая и статная, четкими чертами лица немного похожая на портрет Греты Гарбо – я видел его в одной своей книге – в темных очках, расшитой блузе, брюках и высоких сапогах, она казалась решительной и властной. У меня новый номер, повторил я, немного робея, вот, изображаю кентавра. Она наморщила лоб: кого изображаешь? Кентавра, ответил я, мифологическое существо, получеловека, полулошадь. Ах, да, сказала она, слыхала о таком.
Женщина сняла очки – глаза у нее были светлые и холодные, – внимательно оглядела меня, велела покружиться. Ловко сделан костюм, заметила она. А шкура? Шкура настоящая, конская, сказал я; ее интерес вселял в меня надежду. Осмотр продолжался.
– А кто там внутри? – вдруг спросила она.
Мой брат, ответил я и поспешно добавил: он не любит показываться на глаза, он глухонемой, к тому же у него все лицо в ожогах: одна женщина облила его серной кислотой. – А полицией тут не пахнет? – спросила она с подозрением. – Знаешь, неприятностей мне не надо. Нет-нет, полиция тут ни при чем. Он просто не хочет показываться на глаза, вот и все.
Она так и сверлила меня взглядом. История была ей явно не по душе. Но я держался твердо, глаз не отводил, просто сама безмятежность.
Что же у вас, собственно, за номер, спросила она. Скачем кругами по арене, ответил я, прыгаем через барьеры. А еще я могу читать стихи, рассказывать разные истории, играть на скрипке, но вряд ли это понадобится: публика умирает со смеху, стоит нам только появиться на манеже. Еще бы, сказала женщина, костюм и в самом деле забавный.
Она вынула из кармана пачку сигарет:
– Куришь?
До этого я ни разу не пробовал курить, но согласился. И конечно, подавился первой же затяжкой, закашлялся. Курить – кентавру вредить, пробормотал я. Укротительница засмеялась.
– Все бы хорошо, – сказала она, – но есть одна загвоздка. Серьезная. Не знаю, о чем вы договаривались с прежним хозяином, но цирк разорился, так что мне нечем тебе платить.
– Ничего-ничего, – перебил я. – Могу и за еду поработать, по крайней мере, первое время. Потом разберемся.
– Ну, раз так, можете сегодня и приступать. А зовут-то тебя как?
– Силва, – ответил я. – Мы с братом оба откликаемся на это имя.
Она протянула мне руку.
– Ты славный парень, Силва. – Ее ладонь задержалась в моей. – Думаю, мы найдем общий язык.
Она взглянула на часы, мужские, с большим циферблатом:
– Надо бы глянуть, как там дела. Сегодня вечером у нас премьера. Твой номер пойдет вторым.