Я встаю, все еще оглушенный. Выхожу из кибитки. Возбужденные голоса отдаются эхом в темноте, зажигаются огни. Рычат львы, визжат обезьяны. Раздумывать некогда. Я бросаюсь в бегство.
(Бег. Этот галоп среди ночи, не разбирая дороги, по пустырям, по болотам, в которых отражается бледная луна, этот галоп надолго останется в моей памяти. Сегодня я с ностальгией вспоминаю времена, когда мог нестись вольным галопом, пускай – как в тот раз – напуганный до смерти, давя копытами лягушек, царапаясь до крови о низкорослые деревца пампасов.
Бегать полезно. Мои друзья каждое утро как минимум шесть раз обегают трусцой парк и называют это бегством от инфаркта. Говорят еще, что бег прочищает мозги, что, когда их как следует растрясешь во время пробежки, отлетают прочь все тревоги, все навязчивые идеи – у знаменитых бегунов можно даже заметить облачко пара над головой.
Но я знаю, что бегают они не только из-за этого. Они бегут просто ради бега, потому что бежать – радостно; не будь ограничений во времени и пространстве, не будь у них обязанностей, семьи и всего остального, они помчались бы по прямой, убежали бы далеко-далеко, в рай веселых бегунов, в ту область, чьи границы недостижимы, сколько бы ты ни бежал, в то место, где люди заняты только одним – они бегают, кто в тренировочном костюме цвета морской волны, а кто в белых шортах, кто в кроссовках, а кто босиком, кто в одиночку, а кто группой; одни разговаривают на бегу, другие жуют бутерброды, третьи, не останавливаясь, справляют нужду; они бегут и бегут, как я бежал в ту ночь, только они счастливее, ведь им, в отличие от меня, нечего бояться.)
К утру я уже далеко. По положению солнца определяю, что двигаюсь, как мне всегда и хотелось, на юг. Я должен найти – пусть в противоположной стороне от Фессалии и Аркадии – легендарную страну кентавров, кентавров-царей, кентавров-подданных, кентавров-крестьян, кентавров-писателей. И кентавров-женщин.
Я скачу к Южному полюсу, к вечным льдам, сохранившим навеки нетронутыми остовы древних четвероногих.
Скачу я, как и раньше, по ночам. Ворую фрукты и зелень, как раньше, и еще продовольствие с грузовиков, оставленных на ночь у дороги. Как раньше, сплю я днем, но только теперь в надежных, укромных местах.
Позади остаются миля за милей.
Поместье в Риу-Гранди-ду-Сул. 1954 – 1959
Все ближе граница.
(Должно быть, я пробегал мимо Сан-Бор-жа примерно тогда, когда там хоронили Жетулиу Варгаса [6]. Но в то время я и знать не знал о подобных вещах. Я несся вскачь – и только.)
Как-то перед рассветом я укрылся от дождя на заброшенной ферме, в одиноком сарае посреди огромного поля. Шум дождя и кваканье жаб убаюкали меня, я уснул тяжелым сном, даже сквозь дрему ощущая усталость мускулов, боль в сухожилиях. Сон вьючного животного.
Утро…
Просыпаюсь в страхе, полный странных предчувствий. Поднимаюсь на ноги, осторожно выглядываю в крошечное окошко сарая.
Небо все еще затянуто тучами, хотя дождь перестал. Мирно пасутся овцы. Кругом никого. Откуда же страх?
Но что-то все же есть. Я чую это нутром: где-то в животе у меня отдается пока еще далекий стук копыт. Присматриваюсь и различаю смутное движение на горизонте.
Всадник. Нет, двое всадников. Скачут во весь опор, приближаясь с каждой секундой. Тот, что впереди, кажется, женщина… Точно, женщина: уже можно различить, как длинные волосы развеваются на ветру. Конь под ней странный. Где голова? Где лошадиная голова?
Нет головы. И лошади нет. Преследователь, старик, действительно скачет верхом, но та, что впереди, – она и женщина, и лошадь, женщина-лошадь, она – верить ли мне своим глазам? – женщина-кентавр.
Она (но тогда я не единственный, тогда, выходит, нас много, возможно, очень много) кентаврща\ Но откуда она (это девушка, и кажется, очень красивая) взялась? Из Куат-ру (ах, если бы мои родители) Ирманс, из Аргентины, с Южного (если бы Дебора и Мина) полюса? Но не время задаваться вопросами, девушка-кентавр в беде, видно, что она выдохлась и напугана, расстояние между ней и преследователем все сокращается, надо что-то Делать, но что, Иегова, что? Будь я крылатым конем,
– Стой, чертовка, стой! – старик – явно одержимый.
я бы оттолкнулся от земли, помчался бы с ней к облакам, но нет, я всего лишь испуганный и разъяренный кентавр, что делать? Выйти из укрытия и напасть на старика?
– Стой, убью!
У него револьвер в руке, между ним и девушкой-кентавром от силы сто метров, он прицеливается, оба несутся бешеным галопом, сейчас они поравняются с сараем, еще секунда… ПОРА!
Я бросаюсь на хлипкую дверь, вышибаю ее, вылетаю наружу, скачу наперерез всаднику, он натягивает вожжи, глаза его вылезают из орбит, он издает вопль ужаса, конь его встает на дыбы – как раз в момент выстрела – сбрасывает седока и уносится прочь.
Я осторожно подхожу. Старик лежит ничком и не шевелится. Опускаюсь рядом с ним на колени и переворачиваю его. Стараясь не смотреть в его вытаращенные глаза, кладу ему руку на грудь. Сердце не бьется.
– Он – мертв? – девушка-кентавр подошла сзади.
Мы смотрим друг на друга.
Она красивая. Не такая красивая, как незнакомка из особняка, но все же очень красивая: тонкое лицо, индейские черты, темные глаза.
– Мертвее некуда, – говорю я, поднимаясь с колен.
Она плачет. Еще не пришла в себя – это видно. Мне хочется утешить ее, провести рукой по длинным черным волосам, сказать: ничего страшного, все позади. Так я и делаю, глажу ее по голове, говорю, что ничего страшного, что все позади. Я признаю в ней свою, она признает во мне своего. Мы с ней одной и той же извращенной породы, даже шерсть ее похожей масти, гнедая.
(Несчастный, подумал я как-то раз, глядя на себя с отвращением. Мало тебе быть кентавром, так ты еще умудрился оказаться гнедым! Но теперь – теперь я доволен, что гнедой. Хорошо, что мы и в этом похожи.)
Она вытирает слезы рукавом длинной белой рубахи, смотрит на меня. Только теперь, когда прошел испуг, она наконец осознает, что я тоже четвероногий, что я тоже наполовину лошадь. Во взгляде ее сквозит удивление, удивление и робость.
Меня зовут Гедали, говорю я, чтобы ее успокоить. Она не понимает: как это? – и смешно морщит лоб. Гедали, повторяю я. А, говорит она, ну а меня зовут Титой.
Вдруг до меня доходит, что мы стоим среди поля, на открытом месте. Я прячу тело старика в кустах, беру ее за руку, веду в сарай, сажаю рядом с собой. Все еще всхлипывая, она рассказывает мне историю покойного, помещика по имени Зека Фагундес.
Зека Фагундес – хозяин всех здешних земель.
Он занялся разведением овец как раз тогда, когда цена на шерсть на мировом рынке резко подскочила. Разбогател.
Жил он с женой, доной Котиньей, в огромном доме, выстроенном наподобие средневекового замка, с подъемным мостом, крепостными стенами, сторожевыми башнями. Двери спален и просторных залов были отделаны настоящими средневековыми коваными вензелями, купленными у почтенного антиквара в Пелотасе. Пол в замке был каменный, узкие окна забраны тяжелыми решетками, освещение факельное. Подвал превращен в застенок с пыточной камерой, где к потолку подвешена железная клетка с обезглавленным скелетом. Взбунтовавшийся батрак, говорил Зека Фагундес, но все знали, что это шутка: кости принадлежали одному туземцу, шаману, умершему естественной смертью.
Дона Котинья, маленькая, худенькая молчаливая женщина, вечно одетая в черное, никогда не выходила из дому. Она была искусной ткачихой. На старинном станке, унаследованном еще от бабушки – тоже жены помещика, – она ткала из овечьей шерсти красивые коврики со старинными геральдическими символами, с изображениями водившихся в этих краях животных (страус эму – непременно), или мифологических существ – единорогов, грифов, – или легендарных персонажей, таких как Саламанка ду Жарау. Эти коврики развешивались на крюках по влажным каменным стенам, и вид их хоть немного веселил дону Ко-тинью, женщину грустную и одинокую. Единственный сын не ладил с отцом и потому уехал жить в Порту-Алегри, где уже много лет учился на юриста – и все никак не мог получить диплом. Приходили анонимные письма, в которых о жизни этого юноши рассказывались ужасные истории: говорилось, что он алкоголик, сумасшедший, что, разумеется, не способствовало поднятию духа бедной сеньоры.
6
Жетулиу Дорнелис Варгас – президент Бразилии (1930 – 1945 и 1950 – 1954). В августе 1954, во время государственного переворота, организованного крупной буржуазией, покончил жизнь самоубийством.