Наш дом нетрудно найти. Задняя дверь – по недосмотру Титы – не заперта. Он входит, замирает во мраке, не зная, что предпринять: то ли ждать, то ли позвать кого-нибудь, – но так ни на что и не отваживается до рассвета, когда на кухне раздаются голоса прислуги. Испугавшись, он прячется в кладовой. И там, впервые за много дней, утоляет голод: поглощает консервы, пьет вино и, полупьяный, засыпает.
С наступлением темноты он поднимается, открывает дверь кладовой, проходит в гостиную и опять застывает в нерешительности. И в эту минуту вдруг слышит на лестнице шаги, пугается, хочет бежать, но поздно – да и ни к чему: ведь это Тита, бывшая женщина-кентавр, а теперь – просто очаровательная женщина, такая же красивая, как на фотографии, поразившей его.
Они смотрят друг на друга. Тита не кажется ни испуганной, ни удивленной, как будто давно ждала его. Она улыбается, он тоже улыбается в ответ. Она берет его за руку, ведет в чулан, что под лестницей. Там они тихо беседуют, рассказывают друг другу свои истории, и так пролетают часы. Перед уходом она целует его. Нежный поцелуй в лоб. Но это уже любовь. Она влюблена в юношу.
После обеда Тита отпускает прислугу, спускается в подвал. И там, в темноте, они любят друг друга. Там она стонет, ах, как хорошо, и хочет еще и еще.
Однажды вечером – 15 июля 1972 года – он слышит, как, стоя в дверях, я говорю: буду поздно, не жди меня. Возбужденный, он бросается в гостиную. Дурачок, говорит она, обнимая его, прячься скорее.
Его рассказ подходит к концу. Он весь дрожит, сразу видно: умирает со страху. Он бормочет, что хотел только выяснить у нас некоторые подробности, развеять кое-какие сомнения, но у него и в мыслях не было причинять кому бы то ни было беспокойство, так что он готов сейчас же уйти.
Но смотрю я не на него. Я смотрю на Титу. Сомнений нет: она влюблена в этого парня. Страсть поработила ее. Она забыла обо мне, забыла о наших детях. Свет для нее клином сошелся на этом кентавре. Чувствую, что надо что-то делать, и как можно скорее, иначе… Дверь распахивается, и в гостиную вваливается радостная компания, крича во все горло: поздравляем! поздравляем! – Паулу и Фернанда, Жулиу и Бела, Бела с тортом, Арманду и Беатрис, Арманду с двумя бутылками вина, Жоэл и Таня, Таня с букетом цветов – и тут я вдруг вспоминаю: сегодня годовщина основания кондоминиума, дата, которую мы всегда отмечаем, вот почему я не застал Паулу в клубе: он ходил собирать народ на праздник.
Бела роняет торт. Все растерянно созерцают кентавра. Все замерли, как громом пораженные. И вдруг:
– Зовите охрану! – истерически вопит Таня. – Ради Бога, зовите охрану!
С диким криком кентавр проламывает грудью огромное окно и исчезает в ливне битого стекла. Погоди, кричит Тита, бросаясь вслед, Беатрис пытается удержать ее, она вырывается, выбегает из дому, мы все – за ней, Паулу кричит, что это было, Гедали, что? Заткнись, кричу я, и тут мы слышим лай собак и выстрелы, несколько выстрелов подряд. Мы бежим в парк, издали видим охранников, столпившихся вокруг фонтана – и кентавра на боку в луже крови.
Тита бежит впереди меня и кричит, не умолкая. Я делаю отчаянное усилие, догоняю ее, пока она еще не добежала до фонтана, хватаю за руку. Пусти, животное! – рычит она, лицо искажено болью и ненавистью; я не выпускаю ее, держу крепко, притягиваю к себе. Она сопротивляется, бьет меня кулаками в лицо, в грудь, куда попало. Наконец ослабевает, повиснув на моих руках, дает отвести себя в дом. Я укладываю ее на кровать. Кто-то настойчиво звонит.
Спускаюсь, чтобы открыть. Это Педру Бен-ту, револьвер все еще у него в руке. Это твой сын, Гедали? – спрашивает он вполголоса. Нет, отвечаю я, едва глядя на него. Он продолжает: прости, Гедали, если это твой сын. Люди испугались, начали стрелять, когда я пришел к фонтану, дело его было дрянь, я только выстрелил в голову, чтобы он не мучился.
Наверху сотрясается в рыданиях Тита. Ничего, все в порядке, говорю я Педру Бенту и закрываю дверь.
Странно, но следующие три дня практически выпали у меня из памяти. Точно знаю, что наутро о гибели кентавра судачили уже и в центре города. Что я пошел не в контору, как обычно, а в маленькую гостиницу и снял в ней номер. Припоминаю, что ходил в какое-то бюро путешествий и что получал заграничный паспорт, а еще, что брал деньги из банка, продавал акции и другие ценные бумаги, потом купил чемодан и какую-то одежду. Обо всем остальном, что происходило в эти долгие часы, я начисто забыл. Большую часть времени я сидел взаперти в своем гостиничном номере и то смотрел телевизор, то спал (спал много и, просыпаясь, не мог понять, день на дворе или ночь), то думал. Но о чем я тогда думал, какие планы строил, что собирался делать, не помню. Знаю только, что в определенный час я отправился в аэропорт и прибыл туда вовремя. А некоторое время спустя сидел в самолете, державшем курс на Марокко.
Марокко. 18 июля 1972 – 15 сентября 1972
Клиника являла собою скорбное зрелище. Стены, раньше просто запачканные, теперь наполовину обрушились, ворот не было вовсе. Какой-то бездомный пес дремал на солнышке; когда я подошел, он проснулся и угрожающе заворчал. Я хлопнул в ладоши, крикнул. В конце концов явился ассистент врача, угрюмый, состарившийся. Впустил меня. Отвечая односложно на мои вопросы, провел через сад, где немногие оставшиеся розовые кусты кое-как выживали в зарослях сорняков, а на развалинах фонтана загорали ящерицы. Никого не было видно. Похоже, что пациенты в клинику больше не приезжали.
Врач-марокканец – сильно состарившийся, практически полностью облысевший и как бы в компенсацию отпустивший неопрятную седую бороду – удивился, увидев меня: какой попутный ветер занес тебя к нам, Гедали? Ты на отдых или по делу? Можно считать, что по делу, ответил я, есть кое-какие мысли. Мне казалось, что пока не время углубляться в суть; он спросил о Тите, о близнецах. Мы немного поговорили, я сказал, что устал с дороги, спросил, не мог бы он выделить мне комнату. И добавил: естественно, я заплачу. Он просиял: ну конечно, Гедали, с радостью! Думаю, ты предпочтешь люкс. (Видно было, что ему позарез нужны деньги.)
Он отвел меня в комнату. Это была та же палата, которую мы с Титой занимали после операции. Вид у нее, как и у всей клиники, был запущенный: потолок в паутине, стены потрескались, занавески выцвели. Он и сам заметил: здесь неплохо бы сделать хорошую уборку. Мой ассистент позаботится об этом. Но завтра. Сегодня тебе надо отдохнуть.
Я не спал всю ночь. Ходил взад-вперед, сначала по комнате, потом по саду. На рассвете явился врач-марокканец.
– Итак? – Он был улыбчив, но насторожен; за шутливым тоном скрывалась тревога. Не то чтобы он был обеспокоен всерьез; человек, проживший жизнь, знающий, насколько непрочно наше существование (известно, что разрыв самой крохотной артерии в головном мозге может привести к смерти), и, возможно, немного фаталист из-за соседства местных племен, фанатично верящих в предначертания судьбы – такой человек едва ли удивился бы любому моему ответу, каким бы странным и драматичным он ни оказался.
– Я хочу, чтобы вы оперировали меня снова. Я хочу опять стать кентавром, доктор.
Мало сказать, что он удивился. Он буквально остолбенел. Налицо были все признаки крайнего изумления: округлившиеся глаза, открытый рот, некоторая бледность (едва заметная на его смуглых щеках). Более того: он отшатнулся. Более того: он схватился за спинку кровати. Такого он и вправду не ожидал.