Что, пожалуй, даже важнее огромной эрудиции, Софья Андреевна — первый человек мира, которого я встретил. И первый человек без дома. Хотя дом, конечно, был — мы с парой одноклассников быстро стали там завсегдатаями. Я впервые пробовал там водку. Да. Я впервые выбрался с Софьей Андреевной на органный концерт. В клуб интеллектуальных игр. И многое ещё.
«Мы — дети того и другого века, поколение рубежа», — пишет мелом учительница литературы. Рядом с доской плакат: храм Христа Спасителя накануне взрыва и текст: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». Это конец школьного средневековья, выпускные классы, такие же дикие, как и годы, на которые они пришлись. В наши головы хлынул неочищенный поток информации и политинформации, Агни-йога пополам с Зигмундом Фрейдом и Григорием Явлинским. Елена Львовна — одно из олицетворений противоречивого 91-го, чуть менее экстравертированный клон Валерии Ильиничны Новодворской.
Нина Николаевна вела экономическую географию (блестяще и светски) и добровольно-принудительные курсы русской религиозной философии (бестолково, с растущим православным фанатизмом). С ней я как самый умный десятиклассник области ездил на последнюю школьную олимпиаду СССР (вообще-то страны уже несколько месяцев не было даже на бумаге). Что-то случилось с нашими билетами, мы возвращались в Новосиб с приключениями, на переполненном поезде «Москва — Пекин», заплатив проводникам.
За один вечер мы с парой одноклассников расписали стену класса листьями и цветами — страшной мазнёй, по большому счету, — но нас только похвалили за инициативу и креативность.
Мы созывали школьный парламент и издавали эротическую газету. Мы, выпускные классы, практически самостоятельно выстраивали программу и выбирали учителей. (Кажется, теперь такое в средней школе снова невозможно?) И в результате получили аттестаты очень самонадеянными, очень начитанными, но не вполне готовыми к тому, что начнется после. Возможно, наше поколение сформировалось на волне потрясений таким деидеологизированным и лишённым каких-либо авторитетов, что просто навсегда остаётся в состоянии беспорядочного поиска.
Школа позволила физически выжить. В ней я встретил несколько людей, без которых не стал бы самим собой. А вот знаний и опыта она не дала. Скорее обеспечила множеством заблуждений. Так и вышло: половина страниц в книге детства чёрные или вовсе вырванные… Хотя самые важные части сохранились — оглавление, комментарии, списки замеченных опечаток. Хочется так думать.
В Германии провели опрос «Счастливы ли вы и довольны ли своей жизнью?». Самая высокая доля счастливых оказалась в Гамбурге — 77 %. Бавария отстаёт на целых 17 %. Хуже всего в Бранденбурге, там лишь каждый третий счастлив.
Какие теории могли бы объяснить подобное распределение? Только давайте не будем спорить об уровне безработицы — это было бы слишком просто. Вот ещё одна замечательная статистика. На среднестатистического немца в жизни приходится 6,3 сексуальных партнера. Гамбург лидирует не только по счастью, но и по числу партнеров — 10,4.
Вчера я наконец сформулировал этот вопрос. Нетерпение было таким сильным, что я сразу задал его близким людям. Всё равно нужно было спасать велосипед (самое спортивное занятие — останавливаться каждые десять минут и подкачивать колесо). Я бросил рюкзак на скамейку у канала Кайзера Фридриха и принялся рассылать sms:
Интересно: если сам не можешь быть счастлив, но можешь хоть кого-то сделать счастливым — чего ждёт от нас Бог?
Ничего удивительного, что ответы на такие вопросы не заставляют себя долго ждать. Тут же раздался звонок с острова в Северном море и пришло два текстовых сообщения. Единодушия между моими собеседниками не наблюдалось, хотя каждый по отдельности и был прав. Поэтому я умолчу об этом. Верно заметила фрау Керхер, ответившая, правда, не на этот вопрос, а на следующий, который ещё не был задан. В вольном переводе с немецкого: «Если твой конь подох — пора слезть с него».
Балет Ноймайера по «Смерти в Венеции» — рыхлый, распадающийся на хореографические номера. Как в фотографии рискованно смешивать солнечный и искусственный свет, так и в музыке — Баха и Вагнера. Но что меня потрясло, помимо предельной дозы гомоэротики, — передача переживания неуверенности и неловкости при встрече с красотой (и молодостью, но об этом лет через двадцать). Растерянность, страх жеста или слова перед лицом естественного, когда сам ты, — на девяносто процентов тела состоят из воды, — лишь социальная память, бесполезная и фальшивая. И если в чем-то остаётся смысл, то в том, чтобы продлить момент наблюдения, любования. Не обязательно самой любви, если ей некуда пустить корни.