Моросящий дождь по пути домой навел меня на мысль о горячей ванне. Больше половины немецкого жилфонда располагает лишь душевыми кабинами. Загрузился фастфудом и нагрянул к Штеффу, который уже пару недель никого не желает видеть ввиду подготовки к госэкзаменам. Но меня ему пришлось впустить. И даже набрать горячей воды и сварить какао со жгучим перцем. Действие этого напитка мягче и психоделичнее, чем у перцовки. Чувствовал себя аристократом, даже немного Уайльдом-в-пене, которому по первой просьбе приносят то одну, то другую мелочь… Смотрели «An American in Prague», каждый из своего кресла. Примерно на сцене в гримёрной кабаре (где ещё двадцать пятым кадром мелькает существо в огромном парике) необходимость в продолжении просмотра отпала. Я скажу вам, что знаю, о чём писал Гумилев, воспевший лучезарный и неподвластный обидам мир хохотавших над Эврипидом афинских парней. Как повернулась бы его история, если бы он познакомился с актёром Йоханом Пауликом?.. Когда-нибудь святая Цецилия замолвит и за нас свое слово, за Йохана и меня.
Вот кто-то говорит, что согласен годами ждать меня. Ну какая же несусветная чушь. Не понимаю, кому вообще может быть приятна или лестна такая ситуация. Что даёт крестьянская верность с щенячьим взглядом тому, кого помимо его воли угораздило попасть в объекты любви? Кроме, разумеется, осознания того, что кто-то страдает, болеет и проводит свои дни в созерцательном написании поэм на обрывках карельской бересты?..
Ты вдруг оказываешься кругом виноват за то, что не отвечаешь взаимностью, в твоих добродушных и легкомысленных подарках из дней оных обнаруживают зловещие смыслы, твоим близким людям досаждают подозрительностью и ревностью.
Есть что-то омерзительно эгоистическое в верной и безответной любви. Можно ровным счетом ничегошеньки не делать и, поплёвывая в потолок, плакаться, что ты никому не нужен. И даже собирать на этом эмоциональные дивиденды друзей.
Всё это наводит на мысль, что нет никакой горячей и сильной любви, а есть какое-то клиническое самовнушение или отклонение в развитии, потому что…
Потому что когда любят по-настоящему — забираются в окна, поют серенады, переходят границы по тонкому весеннему льду, дарят цветы и котов, наборы для выжигания и смешные трусы, отдают последнюю рубашку — и берут у тебя, не спрашивая, всё, в чём нуждаются. Зовут поехать автостопом на Байкал или озеро Чад. Смеются, смешат и поднимают настроение, но никак не наоборот. Я хорошо проинформирован.
«Полюбите нас чёрненькими?» Спасибо, дорогие, научен. Копнешь человека, а белого в нём и не было отродясь.
Оно почти всегда бывает задним числом, если это не опьянение спортом, хорошей погодой, алкоголем, кофе, эротикой. Если я и был однажды (или многократно) счастлив, то упустил минуту, чтобы отзеркалить это чувство в себе и произнести фаустовское «ну задержись». Подобный строй мыслей всегда приносит с собой мелодию «Почти элегии» — моего любимого сочинения на эту тему. Ещё не музыка, но уже не шум — единственно верное обозначение интервала, на котором вдруг формализуются все былые несчастья.
Вчера я лежал на правом боку, головой на плече сильного мужчины, прижавшись спиной к его рельефной груди и животу, обнимая при этом второго мужчину, — с застывшей на лице недоумённой и неловкой улыбкой, отчего хотелось снова и снова проводить по этому лицу рукой, трогать пальцами податливые губы. И я уже подумал, что это и есть счастье. Но, разумеется, это было просто опьянение, которое быстро прошло, когда мы встали. Один из мужчин бегал и искал потерявшийся носок (который он называл, не зная правильного слова, strumpf, чулок, ещё и с турецким акцентом). Все включились в поиски, двигали кровать и перетряхивали сваленную в кучу на стуле одежду. Как-то суетливо и немужественно — пародия на счастье; максимум, несостоявшееся счастье, скетч о сибаритстве.
А носок был в штанине джинсов, которые турок уже успел на себя натянуть. Парень торопился, ему нужно было в ночную смену на автозаправку.
Затянувшийся ужин за ноутбуком в одном из кафе Альтоны и экзистенциальный разговор с Ником о кризисе немецкого театра. И о том, почему после нескольких лет в Германии у меня происходит маленькая контрреформация: вытеснение аборигенов и приобретение новых русских/русскоязычных друзей. «Я знаком с массой интеллигентных людей, которые могут говорить о русской литературе, влиянии буддизма на творчество Гессе, новой парадигме сценического искусства и т. п. Но я не знаю ни одного человека, с которым можно было бы поговорить об этом увлечённо, страстно — leidenschaftlich — поспорить о какой-нибудь мелочи, скатиться в стиходекламацию, подраться и побрататься. Так же и современная литература, равно режиссура, в Германии — всё делается так, как будто за этим нет ничего трансцендентного. Есть искусные ходы, но это ещё не искусство. Вот в новой интерпретации „Войцека“ — которая в жестяном ящике, залитом кровью, — если герои передвигаются по периметру треугольника, то это считается невероятно креативным: ведь режиссер намекает не на хухры-мухры, а на святую троицу (или, спорят газеты, на последовательность полосок германского флага). И такая пустота за всеми этими „войцеками“ и бегущей Лолой, снятой как нехитрое уравнение и вытянутой за уши только игрой актеров; Франка Потенте играет так, будто в её роли есть что-то иррациональное и метафизическое, хотя и там, конечно, зияющая пустота. У посредственного драматурга на сцене выстреливает каждое ружье. А гениальный предоставляет ими распорядиться самому зрителю. Возможно, после представления, но зона поражения оказывается куда обширнее. В этой стране почему-то нет гениальных писателей, актеров, режиссёров, певцов. Есть масса умелых гюнтеров грассов, которые то ли таковы от рождения, то ли всю жизнь катятся на ручном тормозе».