Подруга, правда, напомнила, другую цитату. Набоковский Мартын заходит к убитому горем писателю Бубнову. Какое-то время спустя «Мартын нашёл в русской газете новую бубновскую „новеллу“… и там у героя-немца был Мартынов галстук, бледно-серый в розовую полоску, который Бубнов, казавшийся столь поглощённым горем, украл, как очень ловкий вор, одной рукой вынимающий у человека часы, пока другою вытирает слезы».
Я честно предупреждаю всех мужчин и женщин, с которыми общаюсь и сплю, что чуть-чуть писатель.
Почти не помню дни рождения даже близких людей, не считаю нужным поздравлять и принимать поздравления сам. И в очередной раз стоит заметить лишь вот что. Год назад я влюбился. Были причины считать это неправильным (в человека несвободного). Но постепенно всё счастливо разрешилось, сейчас мы живём под одной крышей.
Примерно тогда же вышла моя книжка про славистику, я читал стихи в Булгаковском доме (плохо) и Музее Набокова (хорошо). Я увидел один за другим три Рима и ещё кучу городов. Один раз меня реанимировали. За исключением последнего обстоятельства, сюрпризы были только хорошие. Пусть так будет и дальше.
Куда отправляются двое мужчин, отпраздновав нечто важное в любимом кафе, заглянув ещё в пару питейных заведений и дошагав в обнимку через Шанце и Санкт-Паули домой? Воровать доски в порт.
После закрытия летних пляжных клубов к вывозу на свалку собраны хорошо и не очень хорошо сохранившиеся дерево, рейки, ящики, скамьи. Именно за ужином Ваню посетила идея соорудить на балконе деревянный настил. В две изнурительные ходки а-ля субботник под пронзительным ветром — и это после отмеченных аспирином и мёдом выходных — таскали по пять-семь двухметровых досок, перекуривали на подъеме к нашей улице, грохотали на лестнице. Полночь, груз дома, я сдаюсь и предлагаю завершить рабочий день. Но Ваню уже не остановить, он разматывает переноски, освещает балкон, раскладывает инструменты. В общем, программа к двум ночи была вчерне выполнена. Удивительно, но соседи ещё не заявили на нас в полицию по факту скрежета, грохота, забивания гвоздей.
Утром Ваня, даже не позавтракав, сел на велосипед и погнал покупать пилу, потому что одну доску надо ещё располовинить.
Оказалось, мы были не единственными, кто сделал это открытие и искал разгадку. На старой опоре моста в промгавани кто-то разбил палатку. Высота — пять метров над водой (во время прилива), до ближайшего берега пятнадцать метров… Перед палаткой стоит кружка или котелок, ночью мерцает свет, как будто внутри водят фонариком. На лодке пристать невозможно. Рядом фарватер.
Весь Гамбург обсуждал, кто — и не в последнюю очередь как — мог там поселиться. Городские форумы пестрели фотографиями, под которыми обсуждались теории. Бездомный? Шутка или даже реклама — туристского снаряжения, например?
Ваня был уже на полпути к ответу, когда заметил граффити на ближайшей пристани: Niemand ist eine Insel ganz für sich allein.Это, несомненно, был вольный перевод отрывка Джона Донна: No man is an island, entire of itself; every man is a piece of the continent, a part of the main.Того, что у Хемингуэя.
А художник Марк, который живет в Гамбурге и Афинах, рассказал нам всё остальное. Палатку поставила некая Элизабет Рихноу — дождавшись самого высокого прилива и заказав лодку. Операция оказалась рисковой, Элизабет чуть не сорвалась. По её словам, она хотела сделать что-то о границах одиночества. Мне кажется, у неё получилось. И ещё как.
У Вани левая подмышка пахнет пиздой, а правая хуем. Или озером и морем.
В супермаркете Ваня переклеил на ревенево-яблочно-сырнопесочный торт ценник от пучка редиски, на кассе это не вызвало вопросов. Одна знакомая сказала, что это было низко. А я люблю Ваню.
Глобальный вопрос, в котором я желаю себе больше твёрдости, — не «что делать», поскольку дел много, а приоритеты. Под «делать» надо при этом подразумевать и частный случай «говорить». Вся несправедливость мира, в том числе политическая… насколько подточит камень ещё один голос? В ближнем и дальнем окружении много людей неравнодушных. Я чувствую укоры совести, когда вижу, что кто-то собирает подписи или петиции, ходит в народ, культпросветит (глагол), и спрашиваю себя, почему я вот живу и ничего не делаю. Или, конечно, делаю — но иногда и бестолково (*оставлено место для примеров).
Мой образ жизни почти дачный. Я ненапряжно работаю, гуляю у воды, катаюсь на велосипеде, листаю книги, сижу в кино, театре, клубах и кофейнях, много занимаюсь сексом, чуть-чуть выпиваю.
Теория состоит в том, что есть программа-минимум: ты сам и твои любимые люди. Программу-максимум (группа людей или человечество) выполнять необязательно — и даже, без особой подготовки, вредно. Занимаясь полной ерундой или бессмыслицей, я испытываю экзистенциальный ужас, а вот просиживая штаны в портовой кнайпе, чувствую полноту жизни. Но тут говорит интуиция. И если сказать, что в исправители мира записываются для того, чтобы сбежать от себя, тоже будет нечестно и глупо. Я бы избегал лишь тех, кто сам нуждается в помощи — от ночных кошмаров или каких-нибудь фобий, например.
Ещё я иногда думаю об одном месте из Воннегута, — что на земле существует множество полов, причём все не без пользы, — экстраполирую на жизнь духа и надеюсь, что зачем-то нужен и я сам, в таком не самом неистовом и не самом пламенном модусе.
Одной из идей, преподнесенных Билли тральфамадорцами, было их открытие, касающееся вопросов пола на Земле. Они сказали, что команды их летающих блюдец обнаружили не меньше семи различных полов, и все они были необходимы для продолжения человеческого рода. И опять-таки Билли даже представить себе не мог, что же это ещё за пять из семи половых групп и какое отношение они имеют к деторождению, тем более что действовали они только в четвёртом измерении.
Тральфамадорцы старались подсказать Билли, как ему представить себе секс в невидимом для него измерении. Они сказали, что ни один земной житель не может родиться, если не будет гомосексуалистов. А без лесбиянок дети вполне могли появляться на свет. Без женщин старше шестидесяти пяти лет дети рождаться не могли. А без мужчин того же возраста могли. Не могло быть новых детей без тех младенцев, которые прожили после рождения час или меньше. И так далее.
Внешнего толчка не было, но мне приснилось, что я ездил верхом. В порту выпал густой снег, я спустился через парк к Эльбе и увидел двух коней, привязанных к каким-то столбикам. Один, белый, был уже засёдлан. Второго, чёрного, седлал мужик, похожий на строительного или дорожного рабочего, в оранжевой жилетке. Он спросил что-то вроде: не слабо ли мне? Я бросил на землю куртку, подтянул по вытянутой руке стремена. Мужик подмигнул.
Я ещё никогда не рысил такого понятливого коня. Дорога была свободной, и где-то в стороне от Эльбшоссе мы перешли на галоп. Самое прекрасное в моём сне — именно это ощущение скорости. А потом я вдруг обнаружил, что бегу вдоль реки с большим чёрным псом, и мне было отчего-то понятно, что это мой белый конь стал чёрной собакой. Мы вошли в незнакомый дом. Резко и кисло запахло псиной. Тут пёс стал человеком, но мне нельзя было его видеть и нельзя было знать, почему. Мы разговаривали или в полной темноте, или через стену комнаты. Я спросил его, откуда берутся такие, как он. Он ответил, что когда мужчины разбрасываются семенем и не обращают внимания, где оно осталось, кто-то может его собрать. И мы ещё долго говорили. Мне было страшно, но он был добрым и любил меня, конь, пёс, человек.
Не предупреждая, задерживаюсь на работе. В гостиной составлена пирамидой вся более или менее легкая мебель. Под потолком сидит плюшевый медведь и держит в лапах записку: ушёл, не выдержал, не вернусь.
На самом деле — спрятался под кроватью. Никуда не уйдет. И я его никуда не отпущу.
~~~