Одноклассники меня не узнают, можно не беспокоиться. В Кентербери на незнакомых людей не смотрят, в лучшем случае могут скользнуть по ним взглядом. Вот если тебя представят – другое дело. Перейдя через железнодорожное полотно, я завернулся шарфом по самый подбородок. Я поигрывал зонтиком и шел, чуть отклонясь назад, а живот выпятился. Ну, и кто меня узнает? Детей я пока не видел, но это неважно – я же знаю, куда они идут. Свернув с Уотлинг-стрит, чтобы обогнуть кинотеатр, я их увидел – оказалось, что я вполне мог их проморгать. Когда они проходили мимо дома, я не заметил, что на них – байковые куртки, а сейчас они укрыли головы капюшонами. Что ж, надевайте хоть плащ-палатки, вам меня не провести. Дженни держала Тристрама за руку в левом кармане его куртки, и куртка под тяжестью их рук перекосилась. Через каждые несколько шагов они натыкались друг на друга.
Ступив на территорию собора, они остановились, подняли головы. Дженни указала на главную башню, а Тристрам попытался цапнуть ее за вытянутую руку. Она увернулась, он погнался за ней. Минутку они подурачились, попрыгали – потом чинно вошли в собор. Туристский сезон окончился, и посетителей почти не было. По церкви бродило человек пять, их шаги отдавались гулким эхом. С крылечка я следил за моей парочкой, нас разделяло ярдов пятьдесят. На дальней стене висел брезент, футов восемьдесят на шестьдесят – собор словно взял их в рамку. Крохотные человечки в капюшонах, ищущие поддержки друг у друга.
– Здорово тут, да?
Дженни стиснула руку Тристрама.
– Ты про собор что-нибудь знаешь?
– Так, не особенно. Вон там сидит архиепископ, а все это – для хора.
Она широко простерла руки.
– Откуда ты знаешь, что он сидит тут, а не там?
– Потому что вот это – трон архиепископа. Так и называется. А это – клирос, то есть хоры. Этому клиросу уже сто лет.
– Тебе тоже.
– Мне-то почему?
– Как же, все знаешь.
– Дурачок.
– От такой слышу. А сесть можно?
– Нет, конечно.
– Почему?
– Тогда надо молиться.
– Подумаешь – притворимся, будто молимся, а сами просто поболтаем. Господь возражать не будет, больно ему надо. Ему, небось, эти молитвы надоели до жути, еще и кайф словит от нашего трепа.
– Конечно, больше ему слушать некого, как нас с тобой. И вообще, Бога не трогай.
– А если он слышит только тех, кто в церкви? – размышлял Тристрам. – Тогда обязательно нас послушает. А остальным до нас нет дела.
Они уселись на церковную скамью. Тристрам вздохнул.
– Что вздыхаешь?
– Да школа. Учат совсем не как в Лондоне. Старое закрепить не успеешь, а уже нового целая куча. А в конце семестра – экзамены. Завалишь – потом аукнется.
– У меня то же самое.
– Правда, что ли?
– Да. А почему вся твоя семья переехала, а брат остался в Лондоне?
– У него выпускные экзамены, решили, пусть там доучится. Вот он и живет в интернате, а я – здесь.
– И что, ты недоволен?
– Нормально. Но в той школе мне больше нравилось. Тут не парни, а размазня.
– А живется тебе здесь как?
– Тоже нормально.
– И все?
Он обдумал ее вопрос.
– Нет. Не все. – Он снова помолчал. – А чудно, правда?
– Что?
– Да насчет нас с тобой. Как все вышло. Меня девчонки никогда не волновали.
– А сейчас?
– Только некоторые. А именно – ты.
– Сдашь ты свои экзамены, – вдруг переменила она тему.
– Ты-то откуда знаешь?
– Чувствую. Знаю. И я сдам. Стало быть, и дрожать нечего. Так?
– Так.
Они поднялись, прошли мимо алтаря и оказались в часовне Троицы.
– Это гробница Бекетта, архиепископа, его убили. Вот эта – Черного принца, а эта – какого-то из Генрихов.
– Каких Генрихов?
– Королей, каких же еще?
Вернувшись к клиросу, они спустились в склеп.
– А сюда можно?
– Вообще-то открыто. Тут сами тела захоронены. Мне тут нравится.
Дженни хихикнула.
– Ну, ты чокнутая.
– Нет, правда. Тут и пахнет как-то по-особому, и полазить интересно.
– Пошли назад, в другой раз полазим.
– Да интересно же! И спрятаться есть где. В прятки можем поиграть.
– Совсем сдурела.
Он взял ее за руку, прижал к себе, и они нежно поцеловались.
– Нельзя. Тем более здесь, внизу. Вообще в церкви.
– Говорю тебе, Господу это нравится.
Она рассмеялась, потом улыбнулась и позволила ему поцеловать себя еще раз.
– Были бы мы сейчас в сарае, – мечтательно прошептала она и отстранилась. – Ну-ка, поймай меня. Поймай.
Они стали носиться между надгробиями. Наконец она поддалась, и он ее поймал.
– Тристрам.
– Мм-мм.
– Ты мне правда нравишься. Ведь все будет хорошо, да?
– А как же иначе? Он обнял ее.
– Ну, народ кругом такой. Ничего не хотят понимать. Все равно что девчонки у нас в школе – ни черта не понимают. Только и болтают про секс, про парней и все такое, а сами ни капельки в этом не смыслят. И если бы мои родители, или твои, узнали про нас, они бы тоже ничего не поняли.
– Главное – мы с тобой понимаем.
– Мы – да.
– Ну и достаточно. Что мы будем на всяких дураков и дур равняться?
– А родители?
– А что родители? Мы с тобой – это мы с тобой. Я от них не отмахиваюсь, просто наши с тобой отношения – это наше дело, и больше ничье.
Спускаться за ними в склеп я не осмелился. Они бы обязательно меня заметили или услышали. Я забился в угол рядом с часовней святого Михаила и там стал ждать. Минут через десять череп под кепкой зачесался, я снял ее и вспомнил – мужчинам вообще носить головные уборы в церкви не положено. Однажды меня за это даже наказали – оставили в школе после уроков. Я почесал голову. Ну, куда они подевались, чертовы детишки? Сколько можно там торчать? Кажется, собор – единственное место, где я не могу изображать из себя Бога.
Они вышли рука об руку с таким видом, будто совершили жуткую пакость и остались безнаказанными. Интересно, с кем они там воевали? С привидениями? С самим дьяволом? Они шли к выходу из собора, и было какое-то странное ощущение, будто их несет плавная волна, будто ноги их не касаются земли. Мне вдруг показалось, что их место именно здесь, что собор для того и построен, чтобы они колыхались в его волнах, освященных свыше. Кажется, у меня потихоньку выкатываются шарики из головы. Духи, значит? Тьфу.
Оказавшись за пределами собора, они сразу ступили на грешную землю, и я пошел следом – очки, кепка, зонтик. Держась за руки, они шли по Кентербери, и каждый, кто проходил мимо, на секунду останавливался и оглядывался им вслед. На меня не обратил внимания никто.
Я провел их до самой Малберри-роу, где они вместе вошли в дом Тристрама. А я, скинув реквизит для роли грязного старичка, пошел к себе.
– Хорошо погуляли? – спросила сына миссис Холланд.
– Мы ходили в собор.
– Красиво там, правда? А ты, – она повернулась к Дженни, – во все боковые часовни его водила?
– Да, и даже в склеп. – Дженни ходила по кухне, разглядывая всевозможную кухонную утварь. – Все такое современное! Много такого, что и не поймешь, как этим пользоваться.
– Я и сама не знаю, только отцу Тристрама не говори.
– Почему?
– Мне полагается все это знать.
В глубоком гортанном голосе миссис Холланд вдруг зазвучали нетерпеливые высокие нотки.
– Все равно, все такое красивое. Наверное, делали на заказ.
Тристрам, в отличие от мамы, знал назначение каждого предмета, и проведение экскурсии по кухне взял на себя.
– Вот это, слева, – посудомоечная машина, пять тысяч оборотов в минуту. Справа – картофелерезка, пять тысяч чипсов в минуту. Еще правее – соковыжималка, пять тысяч рук в минуту…
– Ты можешь с ним что-нибудь сделать, Дженни? Дженни вздрогнула и взглянула на его маму. Как это понять? Что она имеет в виду?
– …стол для завтрака – на пять тысяч глоток. А справа – буханка хлеба, на пять тысяч ртов. А дальше чудо из чудес – без дальнейших словопрений я исчезаю облаком дыма в моей собственной…