Был конь хорош, но сам он не параден;
Потерт кольчугой был его камзол,
Пробит, залатан, в пятнах весь подол.
Он, возвратясь из дальнего похода,
Тотчас к мощам пошел со всем народом.
С собой повсюду сына брал отец.
Сквайр[15] был веселый, влюбчивый юнец
Лет двадцати, кудрявый и румяный.
Хоть молод был, он видел смерть и раны:
Высок и строен, ловок, крепок, смел,
Он уж не раз ходил в чужой предел;
Во Фландрии, Артуа и Пикардии[16]
Он, несмотря на годы молодые,
Оруженосцем был и там сражался,
Чем милостей любимой добивался.
Стараньями искусных дамских рук
Наряд его расшит был, словно луг,
И весь искрился дивными цветами,
Эмблемами, заморскими зверями.
Весь день играл на флейте он и пел,
Изрядно песни складывать умел,
Умел читать он, рисовать, писать,
На копьях биться, ловко танцевать.
Он ярок, свеж был, как листок весенний.
Был в талию камзол, и по колени
Висели рукава.[17] Скакал он смело
И гарцевал, красуясь, то и дело.
Всю ночь, томясь, он не смыкал очей
И меньше спал, чем в мае соловей.
Он был приятным, вежливым соседом:
Отцу жаркое резал за обедом.
Не взял с собою рыцарь лишних слуг,
Как и в походах, ехал он сам-друг.
С ним Йомен был,[18] — в кафтане с капюшоном;
За кушаком, как и наряд, зеленым
Торчала связка длинных, острых стрел,
Чьи перья йомен сохранять умел —
И слушалась стрела проворных рук.
С ним был его большой могучий лук,[19]
Отполированный, как будто новый.
Был йомен кряжистый, бритоголовый,
Студеным ветром, солнцем опален,
Лесной охоты ведал он закон.
Наручень пышный стягивал запястье,
А на дорогу из военной снасти
Был меч и щит и на боку кинжал;
На шее еле серебром мерцал,
Зеленой перевязью скрыт от взора,
Истертый лик святого Христофора.[20]
Висел на перевязи турий рог —
Был лесником, должно быть, тот стрелок.
Была меж ними также Аббатиса —
Страж знатных послушниц и директриса.[21]
Смягчала хлад монашеского чина
Улыбкой робкою мать Эглантина.
В ее устах страшнейшая хула
Звучала так: «Клянусь святым Элуа».[22]
И, вслушиваясь в разговор соседний,
Все напевала в нос она обедню;
И по-французски говорила плавно,[23]
Как учат в Стратфорде, а не забавным
Парижским торопливым говорком.
Она держалась чинно за столом:
Не поперхнется крепкою наливкой,
Чуть окуная пальчики в подливку,[24]
Не оботрет их о рукав иль ворот.
Ни пятнышка вокруг ее прибора.
Она так часто обтирала губки,
Что жира не было следов на кубке.
С достоинством черед свой выжидала,
Без жадности кусочек выбирала.
Сидеть с ней рядом было всем приятно —
Так вежлива была и так опрятна.
Усвоив нрав придворных и манеры,
Она и в этом не теряла меры
И возбуждать стремилась уваженье,
Оказывая грешным снисхожденье.
Была так жалостлива, сердобольна,
Боялась даже мышке сделать больно
И за лесных зверей молила небо.
Кормила мясом, молоком и хлебом
Своих любимых маленьких собачек.
И все нет-нет — игуменья заплачет:
Тот песик околел, того прибили —
Не все собак игуменьи любили.
Искусно сплоенное покрывало
Высокий, чистый лоб ей облегало.
Точеный нос, приветливые губки
И в рамке алой крохотные зубки,
Глаза прозрачны, серы, как стекло,—
Все взор в ней радовало и влекло.
Был ладно скроен плащ ее короткий,
А на руке коралловые четки
Расцвечивал зеленый малахит.
На фермуаре золотой был щит
С короной над большою буквой «А»,
С девизом: «Amor vincit omnia».[25]
Была черница с нею для услуги
И трое Капелланов; на досуге
Они вели с Монахом важным спор.
Монах был монастырский ревизор.
Наездник страстный, он любил охоту
И богомолье — только не работу.
И хоть таких монахов и корят,
Но превосходный был бы он аббат:
Его конюшню вся округа знала,
Его уздечка пряжками бренчала,
Как колокольчики часовни той,
Доход с которой тратил он, как свой.
16
17
Приходский священник общего пролога так обличает в своем рассказе-проповеди грех роскошества: «Главный порок роскошного платья не только в изобилии вышивок, фестонов, оборок, нашитых полос, зубцов и прочих геральдических знаков, но и в одеяниях, подбитых дорогим мехом и столь изуродованных прорезными буфами и узорами, а также в непомерной длине оных одеяний, волочащихся в грязи и навозе не токмо при ходьбе пешком, но и при верховой езде… И все это роскошество идет прахом и пропадает, истертое и вывалянное в грязи, в то время как бедный люд нуждается в одежде. И чем больше растрачивается богатого платья, тем дороже и недоступнее для бедного и его простая одежда. А если бы бедные и получили эту изрезанную и пробитую узорами одежду, она не могла бы служить потребностям их и защитить их от холода и непогоды. С другой стороны, мы можем говорить об ужасной и непристойной скудости этого богатого одеяния». Священник жалуется далее, что «эти короткие куртки и камзольчики» не прикрывают нижней части туловища, обтянутой разноцветным трико, «и делается это злонамеренно»; что ноги, «разделенные белой и розовой штаниной, кажутся обнаженными наполовину»; что «когда исподнее делают из разных штанин других цветов — белого и черного, белого и синего, черного и красного, то вследствие этой пестроты кажется, что половина человека поражена антоновым огнем, либо раком, либо иным подобным недугом».
18
19
«Большой лук», изготовленный из испанского тиса, размером больше роста стрелка, был настолько легок, гибок и удобен, что английские лучники выпускали по двенадцати стрел в минуту. По свидетельству очевидца боя при Креси, итальянца Джиованни Виллани, эти луки стреляли втрое, а по другим источникам, и вшестеро скорее массивных французских и генуэзских арбалетов. Эта скорострельность и дальнобойность лука (250–300 м), меткость английских лучников и сила, с какой их метровые стрелы пробивали лучшие кольчуги и поражали коней, заставляя рыцарей спешиваться и падать под тяжестью вооружения, — вот что в значительной степени определило исход сражений при Креси, Пуатье и Азенкуре.
20
21
22
23
24
25