Кэрель не решался произнести вслух имя Марио. Он не знал, известно ли кому-нибудь о том, что с ними случилось. С какой стати он стал бы о нем расспрашивать? Казалось, Мадам Лизиана ничего не знает. Со дня их первой встречи Кэрель боялся снова взглянуть на нее. Но она сама со свойственной ей бесцеремонностью лезла к нему, подавляя его своими властными жестами и великолепными формами. Теплые испарения, исходившие от этого красивого тучного тела, опьяняли Кэреля, неспособного противостоять злым чарам. Время от времени, незаметно поднимая глаза на золотую цепь на ее груди и браслеты на запястьях, он чувствовал себя погруженным в роскошь и изобилие. Порой, глядя на нее издали, он отмечал, что у хозяина красивая жена, а у его брата красивая любовница, однако стоило Мадам Лизиане приблизиться, как она снова превращалась в какой-то неиссякаемый ирреальный источник теплого излучения.
— Мадам Лизиана, у вас огонька не найдется?
— Конечно, малыш, пожалуйста.
Она с улыбкой отказалась от протянутой ей матросом сигареты.
— Почему? Я никогда не видел, как вы курите.
— Я здесь никогда не курю. Своим женщинам я это разрешаю, потому что не хочу, чтобы меня считали чересчур придирчивой, но себе я этого позволить не могу. Вообразите себе, что здесь будет, если хозяйка начнет курить.
Она говорила об этом спокойно, без лишних эмоций. Для нее это был очевидный, не подлежащий обсуждению факт. Поднеся к сигарете дрожащее пламя, она вдруг заметила устремленные на нее глаза Кэреля. Слегка смущенная этим взглядом, она автоматически повторила вертевшееся у нее в голове слово, которое, казалось, застряло у нее во рту, приклеившись к верхнему нёбу:
— Вот, малыш.
— Благодарю, Мадам Лизиана.
Ни Робер, ни Кэрель не склонны были к особым трагедиям из-за любви. Однако она не сводилась для них и к чистой физиологии. Ноно же, вступая в связь с Кэрелем, откровенно стремился к удовлетворению своей похоти. Для него этот распластанный на ковре матрос, подставлявший ему свои мускулистые, волосатые, тонущие в бархате ковра ягодицы, был примерно тем же, чем на монастырских оргиях был для совокупляющихся с ним монашек козел. Это было забавно, к тому же укрепляло мускулы плеч. Норбер вставал над этим темным задом, поросшим густой шерстью, так откровенно выступающим над приспущенными на узкие смуглые бедра штанами, расстегивал ширинку и доставал оттуда свой уже отвердевший член, потом, чтобы окончательно предстать во всеоружии, слегка приподнимал рубашку и вытаскивал яйца, после чего на несколько секунд застывал в этой позе, воображая себя солдатом или охотником. Он мог полностью отдаваться этой игре, потому что ее не замутняли никакие посторонние чувства. Никакие страдания.
«Это стрёмно.» Или, как он еще говорил, «клёво», «со смаком».
Легкая, ни к чему не обязывающая игра. Один здоровый жизнерадостный мужик добровольно, как бы в шутку, подставлял другому свой зад.
«Мы весело проводим время.»
Причем сознание того, что самки остаются с носом, придавало их ощущениям особую остроту. «Представляю, как вытянулись бы их рожи, если бы они увидели, что мы обходимся без них. Матросу-то все равно. Ему это даже приятно. Так что все нормально.»
Более того, Норбер считал, что, трахая Кэреля, он делает ему одолжение. Даже если матрос и не был влюблен в него, все равно он без этого не мог жить. У Норбера не было оснований презирать его — ведь тот не позволил облапошить себя при продаже дури, к тому же был достаточно силен. По-юношески гибкий крепкий торс матроса вызывал у него невольное восхищение и заставлял его член еще сильнее напрягаться. Смочив его, он медленно нагибался и, облокотившись на спину Кэреля, входил в него. Боли Кэрель больше не испытывал, хотя и чувствовал, как твердый овальный отросток раздвигает его ткани и погружается в глубину. На несколько секунд Ноно застывал в неподвижности, как бы давая своему напарнику немного отдохнуть. Потом начинал двигать своим членом туда-сюда. Сладостное успокоение, вызванное этим глубоким и мощным проникновением, разливалось по всему телу Кэреля. Член входил еще глубже. Не отрываясь друг от друга и не останавливаясь, они тихонько переворачивались на бок. Ноно хватал Кэреля под мышки и слегка прижимал к себе. Матрос, подавшись назад, с силой упирался в грудь Норбера.
— Тебе не больно?
— Нет, так хорошо.
Они возбужденно шептались, и слова, как золотая пыль, вылетали из их приоткрытых ртов. Кэрель слегка сжимал ягодицы, а Норбер напрягал мускулы спины. Приятно, когда ваш член зажат плотно, как в тисках. Но не менее приятно и самому удерживать в себе член атлета, который может высвободиться лишь спустив вам в зад. Иногда Кэрель ощущал, как погруженный в него твердый член начинал дрожать, тогда его зажатый в руке член тоже вздрагивал. Он спокойно и уверенно сжимал свой член, сосредоточенно внимая движению огромного стержня внутри себя. Потом, уже застегнувшись, они улыбались друг другу.
— Послушай! Мы ведь занимаемся глупостями?
— Почему глупостями? Мы ничего плохого не делаем.
— Ну а тебе нравится сифонить меня?
— Ну, а почему бы и нет? Это довольно приятно. Но не подумай только, что я втюрился в тебя. Я вообще не представляю, как можно втюриться в мужика. Хотя такое и бывает. Я сам видел. Но я этого не понимаю.
— Я тоже. Я могу подставить свой зад, мне не жалко, это даже забавно, но любить мужика я бы не мог…
— А ты никогда сам не пробовал оприходовать в кормовой отсек какого-нибудь юнца?
— Никогда. Это меня не интересует.
— Хорошенького такого пацана с нежной розовой кожей. Как ты к этому относишься?
Кэрель застегнул пряжку ремня, поднял голову и, поморщившись, покачал ею из стороны в сторону.
— В общем, ты предпочитаешь подставлять очко сам?
— Да нет. Ничего я не предпочитаю. Я же тебе сказал, что это так, просто ради забавы.
С Норбером Кэрель чувствовал себя не так уютно, как с педиком из Армении. В присутствии Жоашена он чувствовал себя спокойно, комфортно и уверенно. Возможно, так было потому, что он видел, как много он значил для этого парня, который, по крайней мере в тот момент, когда находился рядом с ним, был готов ради него на все. Если бы Жоашен захотел его трахнуть, он бы не стал возражать. Но теперь он понимал, что Жоашен, вероятно, сам ждал этого от него.
Норбер не любил его, тем не менее Кэрель ощущал, как в нем самом пробуждается что-то доселе ему совсем неведомое. Он начинал испытывать к Ноно привязанность. Возможно, из-за того, что он был младше Норбера? Он не считал, что, трахая его, Ноно как бы подчиняет его себе, однако, может быть, это тоже имело какое-то значение. В конце концов, невозможно постоянно, пусть даже ради забавы, заниматься любовью и постепенно не втянуться в это занятие. Было и еще нечто такое, что способствовало пробуждению этого нового чувства, — это была общая атмосфера, которую невольно нагнетала вокруг Мадам Лизиана своим заговорщическим видом, взглядами и намеками, вроде того слова «малыш», дважды многозначительно произнесенного ею за один вечер. Впрочем, сойдясь поближе с полицейским, он почувствовал, что ему этого вполне достаточно, и решил прекратить свои игры с Норбером. По инерции, почти против воли, он встретился с ним еще раз, но почувствовал — и теперь слишком явно выраженное удовольствие Ноно способствовало этому, — что начинает его ненавидеть. Тем не менее, понимая, что ему будет не так просто от него отвязаться, он стал подумывать о том, как извлечь из этого хоть какую-то выгоду и заставить Норбера ему платить. Кроме того, поведение хозяйки, ее загадочные улыбки невольно пробуждали в нем смутное желание как-то использовать и ее. Однако Кэрель почти сразу же оставил эту мысль. Норбер был не из тех, кому можно было слишком досаждать. В дальнейшем мы убедимся, что Кэрель все-таки не окончательно отказался от этого желания и использовал ее для того, чтобы подразнить лейтенанта Себлона.
Газеты продолжали писать о двойном убийстве в Бресте, а полицейские искали убийцу, который изображался в газетных статьях жутким, неуловимым для полиции монстром. Жиль начинал наводить на окружающих такой же ужас, какой некогда наводил Жиль де Рэ[6]. Его никак не могли поймать, и никто из жителей Бреста его не видел. Просто из-за тумана или же по причине более таинственной?
Кэрель просматривал все газеты и приносил их Жилю. Юный каменщик ощутил странное волнение, когда впервые увидел свое набранное крупным шрифтом имя. Оно было напечатано на первой странице. В первый момент он даже подумал, что речь идет о ком-то другом. Он покраснел и улыбнулся. От волнения его улыбка переросла в долгий беззвучный смех, который ему самому показался каким-то замогильным. Это набранное крупным шрифтом имя было именем убийцы, и убийца, носивший его, не был вымыслом. Он существовал в реальной жизни, подумать только, рядом с Муссолини и господином Иденом, прямо над Марлен Дитрих. Все газеты писали об убийце, которого звали Жиль Тюрко. Жиль отодвинул газету и, отведя глаза в сторону, постарался вызвать в себе самом, в глубине своего сознания, образ этого имени. Ему хотелось привыкнуть к нему, навсегда запечатлеть его в своем сознании в напечатанном виде. Для этого нужно было все время держать его у себя перед глазами. Жиль заставил свое вдруг окончательно и бесповоротно преобразившееся имя (которое теперь ему как бы уже и не принадлежало) погрузиться в ночь своей памяти. Он погрузил его на самое ее дно, и оно лежало там в темноте, мерцая, вспыхивая, сверкая и переливаясь своими мельчайшими гранями, а потом он снова опустил свои глаза на газету. Он испытал новый шок, снова увидев свое имя так, по-настоящему, напечатанным. Он задрожал от стыда, и его кожа покрылась испариной, ибо ему вдруг показалось, что он обнажен. Это его имя выставляло его на всеобщее обозрение, и выставляло полностью обнаженного. Его слава была ужасной и постыдной, он входил в дверь презрения. Жиль никак не мог привыкнуть к своему имени. Он даже не мог понять, идет ли речь о простом или двойном убийстве. О Жильбере Тюрко газеты теперь писали постоянно. Но постепенно даже самые замечательные статьи утратили свою первоначальную необычность. Теперь Жиль мог их читать и даже обсуждать: они перестали быть поэмами. Они ясно указывали на опасность, присутствие которой Жиль ощущал с таким острым наслаждением, что, казалось, не прочь был бы слиться с ней, полностью в ней раствориться, и это бессознательное, почти болезненное ощущение было сродни тому, какое он испытывал, когда трогал пальцем розовую плоть своих геморроидальных шишек или когда в детстве, присев на корточки на краю дороги, выводил пальцем в пыли свое имя и от прикосновения к шелковистой пыли, от вида нарисованных на ней изогнутых букв вдруг почувствовал, как сердце замерло в его груди, и ему захотелось забыться и прямо тут, на дороге, не обращая внимания на автомобили, упасть на свое имя и заснуть — однако вместо этого он медленно провел по земле обеими ладонями с широко растопыренными пальцами и стер буквы, разрушив эти едва заметные холмики из пыли. Магическое воздействие напечатанного в газете имени распространялось и на совмещение двух убийств, делая их зависящими друг от друга, связанными между собой, как бывают связаны два здания, составляющие единый архитектурный ансамбль, хотя к одному из них Жиль не имел никакого отношения.
6
Жиль де Рэ — французский маршал (1404–1440), сподвижник Жанны д'Арк. Был обвинен в занятиях черной магией, надругательствах над детьми и казнен.