От этой политической каши дико заболела голова, ушибленная лошадью. «Во всём виновата кобыла», — подумалось Керенскому, — «Хорошая такая кобыла, в яблоках, с длинным жёстким хвостом».
Неожиданно вспомнилась байка про девушку, которой нарастили волосы в парикмахерской. Там они казались чёрными и мягкими, а по приходе домой, через несколько дней, остались чёрными, но мягкость волшебным образом испарилась. И тут вскрылся обман: волосы-то были конскими, что Алексу тогда показалось смешным, а вот девушке явно было не до смеха. Так им, кобылам, и надо!
Вот и сейчас хотелось крикнуть, что во всём виновата лошадь! Лошадь, конечно, виновата в его появлении здесь. Не исключено, кстати, что за рулём «крузака» тоже сидела «кобыла», однако сейчас надо кидаться обвинениями, а что-то делать.
«А министр-то не настоящий!» — вспомнилась фраза из фильма. Так ничего и не решив, Керенский лёг спать. Сквозь сонную одурь иногда прорывались только редкие ружейные выстрелы, доносившимся от окна.
Тяжело вздохнув, он сказал сам себе:
— Хватит валяться, пора за дело браться! Время не ждёт! Надо брать власть, надо разговаривать, надо вникать! — Привычный уклад жизни снова стал его ипостасью, и, весь в предвкушении будущей борьбы за власть и деньги, он заснул.
Глава 3. Народ
"Борьба с мещанством — это борьба с абсолютным большинством, которое хочет нормально жить сегодня, а не нищенствовать в ожидании прекрасного завтра." Лев Сиднев.
Извозчика, который отвёз Керенского домой, звали Никанор Хренов. Высадив своего пассажира, он домчал поручика с приятелем обратно к Таврическому, получил серебряный рубль за услуги, а затем принялся разъезжать по близлежащим улицам в поисках других клиентов. Ему удалось развести еще несколько случайных пассажиров, пока не стало смеркаться.
Последний рейс мужичок совершил на Литейный проспект, где высадил пожилую чету и отправился обратно на извозчичью станцию. Только по пути завернул в знакомый проулок, где в подвале доходного дома жил его дальний родственник Пахом Мордасов.
Оставив экипаж недалеко от входа в четырёхэтажное здание, извозчик зашёл в парадную, где и дежурил возле печки дворник Пахом.
— Привет, Пахом!
— И тебе не хворать, Никанор!
— Всё греешься, бездельник, пока другие спину горбатят?
— Ента ты, что ль, Никанор, горбатишься? Удивил, удивил, неча сказать. Ента лошадь у тебя горбатится, а не ты, дубина стоеросовая. Хоть кормишь свою клячу иногда?
Никанор не стал отвечать на столь глупый и оскорбительный вопрос. Как же кормилицу свою голодом морить! Чай, не злодей какой, да и животина умная и полезная, грешно с ней так поступать.
— Ты чего такой злой сегодня, Пахом? Полиция перестала тебе платить за соглядки? — поддел родственника извозчик.
— Кто бы говорил! Недаром ты по центру колесишь, а не трёшься на Васильевском или на Крестовском острове. Всё сливаешь господам хорошим.
— Ну, точно, перестали платить! Да и мне уже, признаться, перестало перепадать. А то, глядишь, когда и серебрушку какую заработаешь у господина пристава. А сейчас всё больше стволом в спину тычат, да обмануть норовят.
— Так ты, небось, Никанор серебром норовишь взять, а не бумажными рублями?
— Если можно было бы, так и империалами брал.
— Дык кто ж тебе их даст! — рассмеялся в ответ Пахом, выйдя из своего хмурого состояния, в котором пребывал с самого утра.
— Вот то-то и оно, кляузник ты грешный. Даже мелкого золотого пятирублёвика никто не сыпанёт извозчику, а ведь и есть за что. Вот хотя бы за рыск.
— Да, рыск сейчас есть, — признал Пахом. — Эээ, это ты ещё не знаешь всего, Никанор. Тут такое иногда происходит, — и Пахом опасливого оглянулся, прислушался, не открыл ли кто дверь на этаже и не спускается ли сверху по лестнице. Убедившись, что всё вокруг тихо, он продолжил.
— Ты что, сам не видишь, что происходит? Это для них, господ-то наших энта леворюция наступила, а…
— Да что ты так, Пахом, боишься. Эх, темнота! — Никанор деланно махнул рукой, скаля жёлтые, прокуренные, но ещё крепкие зубы. — Леворюция наступила, царя скинули, теперь заживём, хлеб с сахаром пожуём.