Мать шмыгнула носом, пробормотала:
— Бьянка всегда была такой умной девочкой. Ужасно, что она умерла такой молодой…
Эркюль Пуаро повторил про себя:
— Она умерла молодой…
Эту весть он должен отнести молодому человеку, который так доверчиво попросил его о помощи.
«Она не для вас, мой друг. Она умерла молодой».
Его расследование закончилось здесь, где падающая башня силуэтом вырисовывалась на фоне неба и появлялись первые весенние цветы, бледные и бархатистые, обещая жизнь и радость впереди.
Может быть, именно пробуждение весны вызвало в нем мятежное нежелание принять окончательный приговор? Или что-то другое? Что-то, шевельнувшееся в глубине его мозга: слова, фраза, имя? Разве все это не закончилось слишком аккуратно, не совпало слишком точно?
Эркюль Пуаро вздохнул. Он обязан совершить еще одно путешествие, чтобы заглушить все возможные сомнения. Он должен поехать в Вагре-лез-Альп.
Здесь, подумал он, действительно край света. Этот снежный карниз, эти разбросанные там и сям хижины и приюты, в каждом из которых лежит неподвижное человеческое существо, сражающееся с коварной смертью.
Так Пуаро наконец приехал к Катерине Самушенко. Когда он увидел ее, лежащую с ввалившимися щеками, на каждой из которых горело ярко-красное пятно, увидел длинные, исхудавшие руки, вытянутые поверх одеяла, в нем шевельнулось воспоминание. Он не помнил ее имени, но действительно некогда видел ее в танце и был захвачен и очарован чудесным искусством, которое заставляет людей забыть о самом искусстве.
Он помнил Михаила Новгина в роли Охотника, прыгающего и вращающегося в том странном, фантастическом лесу, который создало воображение Амброуза Вандела. И вспомнил красивую летающую Лань, вечно преследуемую, вечно желанную, золотое, прекрасное создание с рожками на голове и сверкающими бронзовыми ножками. Он вспомнил, как она падала в финале, подстреленная, и как Михаил Новгин стоял растерянный, с телом убитой лани на руках.
Катрина Самушенко смотрела на него с легким любопытством.
— Я вас раньше никогда не видела, правда? — спросила она. — Что вам от меня нужно?
Эркюль Пуаро слегка поклонился.
— Сначала, мадам, я хочу поблагодарить вас — за ваше искусство, которое когда-то подарило мне прекрасный вечер.
Она слабо улыбнулась.
— Но я здесь также по делу. Я долго искал, мадам, одну вашу горничную; ее звали Нита.
— Нита? — Она уставилась на него широко раскрытыми, испуганными глазами. — Что вы знаете о… Ните?
— Я вам расскажу.
Сыщик рассказал ей о том вечере, когда сломалась его машина, и о Теде Уильямсоне, который стоял, мял в руке кепку и говорил, заикаясь, о своей любви и своих страданиях. Балерина слушала очень внимательно.
Когда он закончил, она сказала:
— Это трогательно, да, это трогательно…
Эркюль Пуаро кивнул:
— Да. Это сказка Аркадии, не так ли? Что вы можете рассказать мне, мадам, об этой девушке?
Катерина Самушенко вздохнула:
— У меня была горничная, Хуанита. Она была хорошенькая, да… веселая, светлая душа. С ней случилось то, что так часто происходит с теми, кому благоволят боги. Она умерла молодой.
Это были слова самого Пуаро — последние слова — окончательные слова… Теперь он опять их услышал — и все-таки упорствовал:
— Она умерла?
— Да, она умерла.
Эркюль Пуаро минуту помолчал, потом сказал:
— Мне не совсем понятен один момент. Я спросил у сэра Джорджа Сандерфилда об этой вашей горничной, и он, казалось, испугался. Почему это?
На лице балерины промелькнуло выражение отвращения.
— Вы просто сказали ему, что речь идет о моей горничной. Он думал, что вы имеете в виду Марию, ту девушку, которая появилась у меня после ухода Хуаниты. Она пыталась его шантажировать — по-моему, что-то узнала о нем. Она была мерзкой девицей, любопытной, вечно читала чужие письма и шарила в запертых ящиках.
— Это все объясняет, — пробормотал Пуаро.
Он минуту помолчал, потом продолжил, также настойчиво:
— Фамилия Хуаниты была Валетта, и она умерла после операции аппендицита в Пизе. Правильно?
Он отметил колебание Катерины, почти незаметное, но тем не менее она чуть помедлила, потом кивнула:
— Да, это правда…
Пуаро задумчиво произнес: