— Вам дали тридцать человек. Сколькими вы располагаете теперь?
— В строю — девятнадцать.
Все-таки посчитал. Неплохо для первого боя, но потери чудовищны, и только Господь знает, сколько осталось от прочих отрядов. Поход уже обошелся недешево, а ведь они даже не начали.
— Господин полковник, что будет с ранеными и убитыми?
— Те, кто ранен тяжело, останутся ждать, остальные догонят колонну. Вы можете выбирать.
— Я иду!
Хороший признак. К концу войны Крапу станет полковником. Если научится подчиняться и уцелеет.
— Останетесь со мной. Что-то еще?
— Я спрашивал об убитых.
— Погибшие за святое дело будут спасены.
— Но, может быть, лейтенант Шетэ…
Лейтенант Лабри тоже спорил с полковником Танти, потом понял. Поймет и граф или так и останется другом короля в шитых перчатках.
— Господин полковник! — На щеке Клеро красовалась ссадина, и он не говорил, а хрипел. — Проход расчищен, но проезжать нужно по одному.
— Хорошо.
Вот теперь уже точно все. Ждать нечего, нужно трогаться, оставив малыша Роже на дороге. Хоронить некогда, нести с собой мертвых… всех мертвых — невозможно. Бедная Берта, в один год потерять мужа и сына, а граф дожидается ответа. Настырности ему не занимать, Гийом тоже был настырным.
— Господин Крапу, павшие во славу Господа в Его глазах равны. Да будут они равны и в бренном мире. Потрудитесь передать приказ сигнальщику. «К выступлению!»
Это был чужой язык, звонкий и непонятный. Не лоасская каша и не тяжелый говор Миттельрайха. Кто-то раздраженно и хрипло приказывал, кто-то, задыхаясь, отвечал. Разглядеть говоривших Хайме не мог — глаза заливала кровь. Юноша понимал, что его куда-то тащат. Так было нужно, ведь сам он идти не мог. Наверное, он упал с коня… Точно! Пикаро провалился в трещину и сломал ногу, а он разбился, и его подобрали хитано. Это они его несут и говорят на своем языке, которого сам дьявол не разберет…
Вновь что-то приказал старший. Хайме его знал, но имени было не вспомнить. Вокруг что-то шуршало и трещало, наверное, осыпались камешки, дыханье хитано становилось чаще и громче, потом один споткнулся и едва не упал, по боку наискось словно хлестанули раскаленной цепью, и все исчезло, даже боль.
Из темной ямы Хайме вызволил отдаленный зов трубы. Голова гудела, глаза не открывались, но главное он вспомнил. С Пикаро упал молодой де Гуальдо, а его ранили. Был бой с «белолобыми», они прорывались к вершине…
— Где Карлос? — выкрикнул Хайме. — И сеньор Лихана?
— Их нет. — Кто бы его ни тащил, он говорит по-онсийски. — Молчи.
Их нет. Нет в живых или нет здесь? Хайме пытался сосредоточиться, но ничего не получалось. Мешанина из лиц, звона, бликов и боли кружилась каруселью, дразня и ускользая. Вежливо улыбался дон Луис, заряжал пистолет Альфорка, малиновым огоньком горел шиповник, что-то приказывал Карлос, и сужали круги черные птицы…
— Все. Они не гонятся. Положи его и сотри кровь, а то засохнет.
— Воды бы!..
— В седельных сумках будет.
— До них еще идти и идти.
— Здесь вино с водой.
Что-то касается лба, щеки, глаз. Боли нет, значит, рана не в лицо. Глаза открываются, но вокруг туман. Ничего не разобрать.
— Где мы?
— На холме. — Из тумана вырастает хмурое лицо. Светлые волосы, светлые глаза, на лбу капельки пота. — Бесноватые отстали….
Фарабундо… Этого горца зовут Фарабундо, и он даже не ранен.
— Фарабундо, кто здесь?
— Мы, кто живы…
— А остальные?
— На все Божья воля. Глядишь, и отыщутся.
Пожилой охотник с рассеченной бровью, круглолицый хитано, почти ровесник, в залитой кровью рубахе, Фарабундо, его приятель и огромный Мигелито. Дальше не разглядеть.
— Сеньор Карлос погиб, — отчетливо произносит вожак, — сеньор Лихана тоже. Лучше знать, чем надеяться.
Это правда. Наверное… Карлос умер, Инья стала вдовой, а труба вновь приказывает и зовет. Чужая труба — в Онсии другие сигналы. Хитано поднимается во весь рост, смотрит вдаль, приложив к глазам руку. Фарабундо встает рядом, у его ног что-то темнеет… Мертвый коршун. Неужели они умирают в небе?
— Двинулись, будь они прокляты, — шепчет горец, — по одному. А мы здесь!
— Что там? — Он не потеряет сознание, прежде чем поймет, что творится внизу. Не потеряет! — Во имя Пречистой, что на дороге?
— Бесноватые пошли дальше. — Черная птица у черных сапог, красные пятна на блестящих перьях. Это еще правда или уже бред? — Бросили своих мертвых и идут убивать…
Часть вторая
Папский голубь
Глава 1
Прохлада после раскаленных улиц и тишина, благословенная тишина, озерными водами смывающая головную боль. Есть вещи, с которыми можно жить, но привыкнуть к ним невозможно. Человек силен, он заставляет тело работать, и человек слаб, так как не может не слышать боль.
— Как ты себя чувствуешь?
Лучше, чем могло быть, и хуже, чем скоро будет, но зачем это знать другим и тем более Инье?
— Все в порядке, не беспокойся.
— Я не беспокоюсь, — словно бы извинилась Инес, — разве только чуть-чуть. Хайме, ты так редко приходишь…
В этом доме на площади Аурелио он по-прежнему Хайме. Это единственное место в мире, где звучит голос прошлого. Тут живет сестра и до недавнего времени жил племянник. Карлос-младший мечтал пойти по следам отца, и Инес его отпустила. Решила, что погибший муж хотел бы именно этого. Теперь племянник в Сальса, а Инес улыбается.
— У тебя есть время?
Есть улыбки-плачи, только не всякий их разгадает. О чем думает вдова одинокими ночами? Инья могла бы жить с родителями или в Ригаско, но затворилась в столичном особняке. Этого Хайме не понимал. Замуж Инья не собиралась, дворцовых интриг не любила, бывая в Олье лишь по обязанности, и все равно оставалась, словно кого-то ждала.
— Для тебя время у меня есть всегда! — Хайме, он же брат Хуан, привычно покосился на устроившегося на подоконнике белого голубя. Тот напыжился, словно при виде голубки, и заурчал. — Видишь, Коломбо подтверждает.