— Ты принадлежишь мне, — прорычал он, присаживаясь позади меня, и я знала, что будет дальше. Так или иначе, я выбрала его. Я даже не потрудился сказать «нет». Если он уберет ремень, я позволю ему трахать меня до тех пор, пока у меня не откажут ноги. Ремень двинулся вверх, и я почувствовала, как он скользнул вокруг моей шеи, затягивая его в ошейник и дергая до тех пор, пока я не смогла даже попытаться вдохнуть. Именно тогда он вошел в меня.
После этого он оставил меня плакать на полу. И, Господи, как я плакала! Я никогда в жизни так не плакала — громко, достаточно громко, чтобы оповестить соседей, если они уже не слышали, как я кричу из-за побоев, и неконтролируемо, все мое тело сотрясалось от рыданий, которые, как я чувствовала, никогда не закончатся.
Он вернулся, когда я затихла, все еще плача, и я была почти уверена, что никогда не перестану плакать, поднял меня и понес в ванную, где он бросил меня на задницу, посмеиваясь, когда я закричала от прикосновения к открытым ранам на спине и заднице. Я с ужасом наблюдала, как он подошел к аптечке и схватил спирт, пинцет, тройной антибиотик и бинт. Он вернулся ко мне, не потрудившись взглянуть мне в лицо, открутил крышку и вылил спирт мне на ладони и ноги, не обращая внимания на мои крики от боли.
— В следующий раз ты будешь вести себя правильно, Уиллс, — упрекнул он, взяв пинцет и принявшись вытаскивать стекло из моей кожи. Закончив, он щедро смазал меня антибиотиком и забинтовал, прежде чем перевернуть на живот и заняться ранами на спине.
Видите ли, это было... это не было сожалением. Он заботится обо мне? Это было не из-за раскаяния или беспокойства о моем здоровье. Он позаботился о моих ранах, потому что не хотел, чтобы у меня была хоть какая-то причина идти в больницу, чтобы у меня был шанс рассказать кому-нибудь, что происходит.
Он оставил меня в ванне, когда закончил мыть меня. Я не плакала. Я вдруг почувствовала, что не могу больше плакать. Мне было плохо. Так невероятно плохо.
Мой муж избил меня.
Я была избитой женщиной.
Я была клише.
Но я ничего не могла с этим поделать.
Я сделала то, что делала поначалу каждая попавшая в ловушку, подвергшаяся насилию женщина — я осталась.
Я осталась, и меня били по-разному, в зависимости от моего проступка.
Иногда это была избиение голыми руками. Иногда это снова был ремень.
Позже его голые кулаки врезались мне в лицо, в мои ребра.
Мне исполнилось двадцать четыре года, когда я решила, что больше не могу этого выносить. Накануне вечером Дамиан подумал, что шорты, которые я надела в магазин, были слишком откровенными, и когда я вернулась домой, меня назвали моими новыми именами: сука, потаскуха, тварь, шлюха. Затем он стянул шорты, о которых шла речь, и бил меня по заднице, пока я не обмочилась.
И я это сделала.
Само слово «сделала» приобрело совершенно новый смысл, когда я сидела в ванне, где он всегда имел дело с последствиями своего гнева на моей коже, и я вертела нож в руке, пытаясь решиться на это — погрузить его в запястье и тащить вверх по руке, разрезая вену и делая так, чтобы они не смогли вылечить меня, вернуть меня ему.
Я никогда больше не буду принадлежать ему. Никогда. У него никогда больше не будет шанса прикоснуться ко мне. Он никогда не сможет быть причиной того, что я плачу по ночам.
Если это означает, что мой единственный выход— вскрыть себя вены и покинуть этот мир, то так тому и быть.
Единственная проблема была в том, что... Дамиан вернулся с работы пораньше. Дамиан вернулся с работы, и я вскочила, спрятав нож за спину, когда он без стука распахнул дверь ванной. В моей жизни не было такого понятия, как уединение. Как-то раз он стоял там и смотрел, как я вытаскиваю тампон, и ничто никогда не было так унизительно.
— Почему ужин еще не готов? — потребовал он, уже готовый к драке.
Было три часа дня, поэтому ужин еще не был готов. Ну, это и тот факт, что я не планировала дожить до ужина, когда встала утром.
— Отвечай мне, сука! — он взревел, приближаясь ко мне.
Я не знаю, откуда вспыхнул это порыв, где он был похоронен все те разы, когда он приходил ко мне, почему он не всплыл раньше. Где бы он ни прятался, теперь он показывал себя — всепоглощающий порыв самосохранения. Я почувствовала рукоять ножа в своей руке и крепко сжала ее, чувствуя, как меня охватывает спокойствие.
— Отвечай мне, дрянь.
— Нет, — сказала я, делая шаг вперед, а не отступая, как он ожидал от меня.
Озадаченное выражение его лица врезалось мне в память. Это был единственный раз, когда я позволила его лицу всплыть в моей голове, когда я пыталась вспомнить тот ошарашенный взгляд.
— Какого хрена ты мне только что сказала, сука?
— Я сказала, «Нет», — я выпалила в ответ, крепко стиснув зубы и продолжая говорить. — Ты должен быть знаком с этим словом. Ты слышал, как я кричала это каждый раз, когда ты бил меня последние четыре года, сукин ты сын.
Его брови приподнялись, но ярость, которую я ожидала увидеть, не проявилась. Во всяком случае, он выглядел почти спокойным, веселым. Злая ухмылка играла на его губах. — Наверное, я должен преподать тебе урок, а?
Он потянулся ко мне, и с рефлексами, о которых я и не подозревала, я вскинула руку и вонзила нож прямо в его протянутую ладонь. Я должна была бы ужаснуться, почувствовать тошноту, застыть на месте при виде лезвия, торчащего из обоих сторон его руки. Но на самом деле, все, что я чувствовала, было удовольствием, вплоть до пальцев на ногах, это было абсолютное возбуждение.
— Ты тупая...
Он не успел сказать остальное, потому что в этот момент я ударила его ножом снова. Быстро, многократно, безжалостно. Все, что я видела, была красная кровь повсюду. Я слышала только его крики, стоны и проклятия.
Когда мое зрение прояснилось, Дамиан лежал на полу, прижимая руку к боку, его одежда была пропитана кровью. Он все еще дышал, но мой нож застрял в одном из его ребер, и я не могла вытащить его обратно. В ужасе, но все еще полная решимости, как всегда, сделать это, я вылетела из ванной, вытирая окровавленные руки об одеяло. Схватив столько вещей, сколько смогла, я бросила все это в сумку. Включая его пистолет и двадцать пять тысяч долларов наличными, которые он хранил под половицами нашей кровати, потому что был убежден, что банки обанкротятся.
С этим, не оглядываясь, я покинула его.
И, что еще важнее, я оставила эту женщину позади тоже. Жертву. Я покончила с ней. Я никогда, блядь, больше не буду ею.
И никогда ей не была.
Глава 16
Кэш
Самое смешное в моем гневе то, что он похож на один из тех бенгальских огней, с которыми дети играют на четвертое июля. Он горит ярко и блестяще в течение нескольких минут, а затем угасают, превращаясь в ничто. Я никогда не был тем, кто использует свое гнев, чтобы зацепить другого. Я не держал зла.
Просто я никогда так не делал. Я винил во всем отца. Я винил его за то, что он всегда казался таким злым. С того дня, как умерла моя мать. Как будто он винил весь мир в ее потере и был слишком рад выплеснуть свою ярость на любого, кто наступит ему на пятки.