Мало слов дал Горький Анне, но какие это обжигающие, тяжелые, как камень, слова.
Кольвиц прониклась ее мукой. Она говорила своим мягким голосом:
— Побои… обиды… ничего кроме — не видела я… ничего не видела! Не помню — когда я сыта была… Над каждым куском хлеба тряслась… Всю жизнь мою дрожала… Мучилась… как бы больше другого не съесть… Всю жизнь в отрепьях ходила… всю мою несчастную жизнь…
Глядя перед собой темными блестящими глазами, Кольвиц задает вопрос Анны: «За что?»
В этот момент она забывает, что исполняет роль русской женщины. Перед ней обескровленные лица ее знакомых, их рано ушедшая молодость, тяжелая ноша жизни.
Несчастья, людей не знают границ. Не потому ли так близок ей Горький, что он видит не только горе людское, но и манящий свет радости. Сквозь мрак, драки, пьянство, воровство звучит голос Сатина:
— Человек! Это великолепно! Это звучит гордо!
Вместе с далеким русским гуманистом здесь в рабочем районе Берлина произносят горделивое слово — свобода. К этой крылатой свободе призывает Горький.
В декабре 1906 года в газете «Форвертс» начала печататься повесть Горького «Мать». Нетерпеливо ждет Кольвиц каждый номер газеты. Как многое в этом произведении совпадает с тем, над чем она трудится сама.
Книга перенесла ее в исстрадавшуюся и бушующую Россию. Она вместе с Ниловной переживает опасные дни, когда полицейские уводят ее сына в застенок, вместе с русской матерью на демонстрации принимает алый стяг.
Книга так захватывает, что хочется скорее узнать, читали ли друзья эту повесть.
Когда в немецких газетах после Великой Октябрьской революции стали появляться статьи Горького, Кольвиц не пропускает ни одну. Она проникается пламенной публицистикой писателя, откладывает статью потрясенная и тут же посылает ее друзьям, только просит непременно вернуть газету обратно.
Запомнились слова Горького:
«…русский рабочий-социалист привлек к себе внимание всего мира. Он как бы сдает перед лицом человечества экзамен своей политической зрелости, он показывает себя всем людям земли творцом новых форм жизни. Еще впервые в таком огромном размере производится решительный опыт осуществления идей социализма, опыт воплощения в жизнь той теории, которую можно назвать религией трудящихся».
Газета прочитана, Кольвиц откинулась в кресле, задумалась. Она берет перо и пишет в дневнике: «Если бы я могла верить, как он!.. Я почти завидую русским, которые, так безоговорочно веруя, идут их большим, простым путем…» И сейчас же посылает газету Беате Бонус: «Я посылаю вам одну статью Горького — возможно, вы ее знаете (пожалуйста, обратно!). Он меня, должна я сказать, потряс».
Пишет дочери подруги — Хельге Бонус: «Знает ли отец «Мать» Горького? Ее я тоже хочу тебе дать, когда ты сюда приедешь».
Когда Максиму Горькому исполнилось шестьдесят лет, Кэте Кольвиц написала ему поздравительное письмо:
«С юности я люблю Россию, с которой меня познакомили Достоевский, Толстой и Горький. Я читала их книги наряду с книгами великих французских романистов, но Россия роднее мне, чем Франция.
Большой поездке моей вместе с Калмыковой помешала война. И только в возрасте 60 лет, в 1927 году я впервые переехала русскую границу. Под советской звездой. Все, что я видела в России, я видела в свете этой звезды.
И я испытываю желание еще раз отправиться туда, внутрь страны, на Волгу.
Я шлю Максиму Горькому сердечный благодарный привет за все, что он мне — нам — дал своими книгами».
Горький вплелся в творчество Кольвиц незримыми нитями. Одна из вершин ее искусства — графическая серия «Крестьянская война» — создана именно в годы глубокого увлечения книгами великого русского гуманиста.
Когда в ее квартире ставился спектакль «На дне», она работала над одним из листов своей серии, который называется «Прорыв».
Вершина
Женщина в неистовом порыве взметнула руки вверх, распласталась, как трепещущее знамя. И толпа ринулась за ней с вилами, косами, топорами. Хлынула лавина людей, измученных рабством.
Кольвиц часто придавала изображенным женщинам собственные черты. И на сей раз она сама врывается в композицию «Прорыв», создав один из лучших своих автопортретов.
Это она, Кольвиц, будит равнодушных и вселяет силы в слабых. Это она, Кольвиц, всем средоточием воли, всей исступленной верой влечет за собой восставших.
Широта народных движений всегда волновала художницу. Долгие месяцы неотступно думала она о том, как изобразить взрыв народного гнева, когда, по выражению Энгельса, иссякла «привычка к подчинению» и «Германия выдвигала личности, которые можно поставить рядом с лучшими революционными деятелями других стран…»