Карла Либкнехта и Розу Люксембург повели на заранее и преднамеренно подготовленное убийство.
Их убили зверски, а потом лгали, что Либкнехта застрелили при попытке к бегству и отправили в морг, как «неизвестного». Тело Розы Люксембург сбросили в канал, и его обнаружили только через несколько месяцев.
15 января 1919 года произошла эта трагедия, как заключительный аккорд кровавой гибели германской революции.
Кэте Кольвиц пыталась понять, что происходит в Берлине. Она ходит на собрания демократической партии, слушает ораторов, думает, оценивает. Она терпелива и не ждет каких-то быстрых перемен после ноябрьских дней. Верит: они должны произойти, конечно, не сразу.
Под новый, 1919 год Кольвиц, как всегда наедине с самой собой, подводит итоги году минувшему. Она пишет: «1918 год окончил войну и принес революцию. Ужасный, непереносимый гнет войны прошел, и дышать стало снова легче. Что мы при этом сейчас же получим хорошие времена, не думает ни один человек. Но узкая шахта, в которой мы торчали, в которой мы не могли шевельнуться, пройдена, мы видим свет и дышим воздухом».
События тревожные и зловещие достигают Вайсенбургерштрассе. В Берлине объявляются законы военного времени: «Снаряды падают на дома, на площади и уничтожают все, что попадется. Теперь я имею представление, что это значит — жить в войну в оккупированном районе».
Кольвиц жалуется подруге: «Еэп, я так ужасно удручена всем этим, что я тебе прямо не могу сказать».
И все же Кольвиц не хочет оставаться в стороне. Она узнает о готовящейся большой демонстрации всех партий, собирается «присоединиться к шествию».
Уже стало известно, что в город вступили войска «добровольческого корпуса». Этой белой гвардией распоряжается Носке. Она уже начала действовать. Героически обороняли революционные рабочие здание полицейпрезидиума. Но силы неравны, пришлось отступить.
И Кольвиц 12 января сокрушенно заносит в дневник короткий перечень событий: «Большая радость буржуазной публики по поводу штурма полицейпрезидиума, который удался сегодня ночью. Я очень удручена. У меня тяжелое предчувствие, что войска призваны не напрасно, что реакция наступает».
Кольвиц потрясена убийством вождей революции. Родственники попросили ее нарисовать Либкнехта в гробу.
В день похорон, очень рано, Кэте Кольвиц вышла из дому. Она держала в руках папку с бумагой, карандаши. Несмотря на ранний час, улицы города неспокойны. То и дело проезжают машины с военными, повсюду усиленные полицейские посты. Вооруженные патрули.
Кольвиц идет спокойно, вглядывается, запоминает. Как ни устала она к вечеру, но записала в дневнике:
«Сегодня хоронили Либкнехта и с ним 38 других застреленных. Я должна была сделать с него рисунок и пошла рано в морг. Там, рядом с другими, стоял на возвышении его гроб. Вокруг простреленного лба лежали красные цветы, лицо гордое, рот слегка приоткрыт и страдальчески искривлен. Немного удивленное выражение лица. Руки положены одна на другую. Несколько красных цветов на белой рубашке.
Там было еще много незнакомых людей.
Потом я пошла со своим рисунком домой и пробовала сделать лучший, более обобщенный рисунок»,
Либкнехт нарисован в профиль, только голова, обрамленная едва намеченными цветами. Это были красные тюльпаны и ландыши. Ландыши в зимнем январе! Особенно ощутимы в наброске их упругие остроконечные листья.
Пока Кольвиц рисовала, мимо гроба нескончаемо шли люди. И, поднимая взгляд, художница видела их печальные лица. А потом траурный кортеж двигался по улицам города. За телами убитых героев — весь трудовой Берлин. Полиция была бессильна предотвратить это выражение гнева и боли. Сотни тысяч людей хоронили своих вождей.
Сердце художника также наполняли негодование и печаль. В тот день всенародного прощания с Либкнехтом возникла мысль сделать рисунок, посвященный памятной дате 15 января.
Почти два года отдано этому произведению. Начала с известного: сделала офорт. Отвергла. Попробовала нарисовать на камне для литографии. Оттиск не понравился. Взыскательный вкус художницы искал новых возможностей изображения.
На помощь пришел художник Эрнст Бардах. Давно уже каждое его произведение — скульптура или графика — служат для нее вдохновляющим толчком.
И на этот раз на Большой Берлинской выставке «я увидела нечто, что меня совсем опрокинуло: это были гравюры на дереве Барлаха.
Сегодня я снова посмотрела свои литографии и увидела, что они почти все не хороши. Барлах нашел свой путь, а я его еще не нашла. Делать офорты я больше не могу, с этим навсегда покончено».