Однажды она сидела там, задумчиво поглядывая на круглые башни замка, плещущихся в озере уток и плывущие по небу облака. Здесь покой, почти неправдоподобный.
На скамейку подсел старый рабочий. Он поглядел пристально на сидящую рядом Кэте Кольвиц и сказал обрадованно:
— А я вас знаю…
Кольвиц обернулась к нему, улыбаясь…
— Да, помню каждую вашу картину. Знаете, — продолжал старик, взвешивая слова, — если бы ваши картины были красивее, они не были бы так хороши.
Кольвиц еще долго просидела со своим собеседником на скамейке возле озера. Художница и благодарный зритель.
Это был счастливый день самого чистосердечного признания ее искусства. И, засыпая в этот вечер, Кольвиц еще долго вспоминала слова старого рабочего, который сумел постигнуть главное в ее творчестве.
В августе приехала в Морицбург внучка Ютта. Она застала Кольвиц сидящей на балконе в лучах заходящего солнца.
Ютта читала много вслух, чаще всего из Гёте, самого любимого. Кольвиц повторяла наизусть большие отрывки из «Фауста». Она не расставалась с маской Гёте, привезла ее с собой в Морицбург и повесила над кроватью.
Иногда она просила Ютту дать ей маску и ощупывала лицо Гёте пальцами с закрытыми глазами. «Для ориентировки», как она любила говорить.
По вечерам Ютта много читала из «Правды и поэзии» Гёте.
Силы и надежды заметно убывали. В одном письмеце Беате Бонус она уже написала сокрушенно: «Со смехом, наверное, уже больше ничего не выйдет… теперь уже все высмеялось».
Часто с внучкой вела тихие разговоры, убеждая ее, что люди потом будут другими, озаренными высокими идеалами. В тихом Морицбурге наступила осень. На потемневший от времени деревянный балкон выносят кресло, и Кольвиц сидит, будто от всего отстраненная, погруженная в свои думы. Неожиданно она говорит внучке:
— Мне бесконечно жаль твоего отца за его любовь к Германии. Но вот уже вторая война проиграна.
— Разве ты не любишь Германию? — спросила Ютта.
— Я люблю ее очень, — отвечает Кольвиц, — но еще больше я люблю новую идею. Знаешь ты слова из «Откровений»: «И прийдет новое время, новое небо и новая земля». И они придут. Очень, очень люблю я Германию, и я знаю, что она имеет свою миссию. Но это не значит, что нужно всех восемнадцатилетних посылать на поле боя.
Ютта записала:
«Размышляя, смотрела она через окно, где предвечернее солнце освещало красные яблоки в садах.
— Видишь ты эти прелестные яблочки? Все могло быть гак прекрасно, если бы не было безумия войны. Не говори: всегда бывают войны, этим ты меня не убедишь. Войны, пожалуй, но не эта война!.. Но однажды возникнет новый идеал, и покончат со всеми войнами… В этом убеждении я умру. Нужно будет сильно для этого поработать, но этого достигнут… Эта новая идея, идея братства людей…
Поздней осенью и зимой сидела она часто подолгу у окна и наблюдала за облаками. В своем большом календаре делала заметки об их форме и движении, о ветре и озере.
Я не знаю, любила ли она очень солнце в это последнее время, оно было для нее, наверное, слишком светлым и слишком горячим. Но у нее было примечательно напряженное отношение к луне.
В полнолунье она страдала бессонницей, была неспокойной, несмотря на плотно завешанные окна, и вечером, когда полная луна неумолимо светила в окно, она грозила ей палкой и кричала злобное: «Доброй ночи, старый враг!»
Это было угасание. Но чувство юмора никогда не покидало Кэте Кольвиц. Она даже находила силы посмеяться над своими недугами и писала сестре 25 января 1945 года: «Моя голова состоит только из травы и репы, — все, о чем я когда-либо думала или мечтала или что слыхала, перемешалось в ней и вертится кругом».
Однажды Кэте Кольвиц еще раз захотела попробовать рисовать. Ютта привезла из Дрездена бумагу, уголь. Выпита чашка крепкого кофе.
Кольвиц взяла уголь, привычно сжала его пальцами, положила перед собой бумагу и задумалась. Потом решительно отложила уголь в сторону и сказала:
— Нет, больше я не рисую. Второсортное создавать не хочу.
Своим искусством она успела сказать все, к чему считала себя призванной, и предпочитала следить за движением облаков, чем оставлять рисунки, сделанные дрожащей старческой рукой.
Она пишет последнее письмо друзьям Нагелям:
«Для меня тянутся длинные зимние месяцы. Хорошо по крайней мере, что мое окно выходит на широкое озеро. Мои мысли возвращаются ко многому, многому, пережитому ранее, над чем мы вместе смеялись и из-за чего мы вместе грустили».
Приезжает весной Ганс Кольвиц: