Улица смыкается с площадью, которая тоже носит имя Кэте Кольвиц. Здесь стоит большой памятник, изваянный скульптором Густавом Зейцем. Он изобразил художницу уже в старые годы. Она сидит, держа возле себя большую папку с рисунками, а в руке — кусок угля.
Дети забираются на колени бронзовой Кэте Кольвиц, инвалиды останавливают свои коляски возле памятника. Она как бы навечно поселилась теперь на площади, носящей ее имя.
Сын
Мне очень важно повидать доктора Ганса Кольвица. Он живет в Западном Берлине. Не в Лихтенраде, куда так часто приходила Кэте Кольвиц, а по новому адресу — в районе Далема.
Наконец этот час настал. Машина проезжает через поднятые шлагбаумы в стене, разделяющей город на две части, и едет по улицам Западного Берлина. Я посмотрела на часы. Было 10 часов 20 минут утра.
Странное чувство обуревало меня. Я ехала, казалось, к незнакомому человеку. Но ведь знала-то его с того счастливого для Кэте Кольвиц дня, когда он появился на свет. Мне известны тревоги ее материнства. Бессонная ночь, проведенная у постели сына с доктором Карлом Кольвицем, когда дифтеритная прививка дала неожиданное ослабление сердечной деятельности и жизнь Ганса висела на волоске.
Сын спасен, какое счастье!
Из писем и дневников я узнаю о трудностях духовного развития старшего сына, о тесной дружбе с матерью, чудесных загородных поездках, вместе прочитанных книгах и прослушанных концертах.
Я знаю, какой красивой и талантливой была его жена Оттилия, как ценила ее художественную одаренность Кэте Кольвиц.
По просьбе сына Кэте Кольвиц написала воспоминания о своей юности и ранней молодости. В 1922 году эту рукопись подарила ему ко дню рождения. Она была написана в большом коричневом альбоме для рисунков.
Я еду к человеку, которого так хорошо знаю заочно. Теперь ему 74 года. Машина идет по тихим улицам, мимо палисадников с невысокими виллами. Вот и Бахштельценвег, 19. Под ногами шуршит сухая листва. Звоню. Открывает какая-то женщина и любезно провожает в дом.
Вхожу в комнату на втором этаже. Навстречу поднимается ^высокий, очень моложавый, светловолосый человек. Сразу бросается в глаза удивительное сходство с Кэте Кольвиц.
Мы знакомимся, рассказываю о цели приезда. И разговор не замолкает. Сначала Ганс Кольвиц был несколько сдержан. Потом он оживился, раскраснелся, и мы говорили с ним как старые знакомые.
Доктор Кольвиц сидел за столом. Перед ним — толстая тетрадь. Знакомый почерк Кэте Кольвиц. Дневники. Готовится еще одно издание, более полных дневниковых записей. Многое будет опубликовано впервые. Книга выйдет еще не скоро.
Это был ответ именно на тот первый вопрос, который я хотела задать:
— В какой мере полно опубликованы дневники и письма? Вот они лежат на столе, эти заветные страницы, такие близкие и пока для меня недоступные.
Первое огорчение. Но за ним и первая огромная радость.
Доктор Кольвиц на минуту выходит из комнаты и возвращается с новой книжкой, опоясанной желтым ободком, на котором читаю: «До сих пор неопубликованные».
Новый том писем Кэте Кольвиц. «Письма дружбы». Книжка только что вышла и пока не попала даже в книжные магазины. Это один из авторских экземпляров.
Я задаю издалека вопрос, где бы можно найти этот сборник, столь для меня бесценный. И вдруг доктор Кольвиц говорит приветливо:
— Возьмите, пожалуйста, эту книгу…
И заулыбался, видя, что я не могу справиться с захватившей меня радостью.
Мы говорим о домашних спектаклях в доме на Вайсенбургерштрассе. Я задаю вопросы, уточняю. Никто, кроме Ганса Кольвица, не может дать на них ответа.
Волнуюсь, чуть путаю. Ежесекундно ощущаю, что сижу за столом с сыном Кэте Кольвиц, что она все-таки состоялась, эта встреча, о которой я так долго мечтала.
Во время войны Ганс Кольвиц закопал все небольшие скульптуры матери глубоко в землю в саду возле своего дома. Только поэтому они и сохранились.
— Хотите посмотреть пластические работы? — слышу я вопрос.
Мы идем в соседнюю комнату. За несколько дней до того я смотрела некоторые скульптуры на Большой Берлинской выставке. Но это ни с чем не сравнимое чувство, когда видишь их в комнате, можешь сесть рядом и смотреть, смотреть.
Смотреть на руку матери, держащую ладонь умершего сына, на «Плач», который кажется здесь большим рельефом, так он монументален; на «Влюбленных», изваянных с трепетом молодости; на старую женщину, держащую ребенка у колен, и на «Прощание», которого никогда не видела. Оно маленькое, даже крошечное, но какой сгусток женской любви в нем воплощен!