Баклавский осторожно развернул бешено вращающийся диск вдоль шва и опустил пилу вниз. Стяжки на китовом брюхе лопались со звуком басовых струн. Тяжелая плоть расползалась под собственным весом, обнажая жесткий, пропитанный кровью брезент.
– Ты не жилец! – оторвав щеку от жирной напольной плитки, выкрикнул мясник. – Уйди, пока еще не поздно, и уведи людей. Вам никто не даст забрать…
Увесистый пинок от одного из патрульных прервал его монолог.
Из инструмента, висящего на опоре стапеля, Баклавский выбрал самую подходящую штуковину – названия всех этих китобойских железок он запомнить никак не мог, – острый крюк на длинной ручке и подцепил им край брезента.
– За что люблю сиамцев, – сказал Баклавский, обращаясь в большей степени к своим подчиненным, – так это за умение угрожать в самых неожиданных ситуациях. Вы расскажете нам, любезный, кто же так фаршировал несчастное животное?
Мясник что-то прорычал и закономерно получил сапогом в бок от патрульного, знакомого с основными сиамскими ругательствами.
Под брезентом обнаружились десятки тугих продолговатых мешков. Расплывчатый штамп на каждом гласил, что к их изготовлению имеет непосредственное отношение товарищество «Сома Ривер Ресурс». Один из верхних мешков оказался слегка надорван, и крупные глянцевые бобы, переливаясь голубым и синим, драгоценными камушками скатывались по китовому боку под ноги Баклавскому и через щели между пальцами стапеля с глухим звоном падали в сливную ванну.
– Кноб Хун разрежет тебе живот, – не унимался мясник, – и зашьет в него двух вивисекторских крыс! Ты увидишь их, только когда они вылезут из твоего поганого рта!
– Кислоту, – сказал Баклавский патрульным, высвобождая руку из пилы.
А сам спустился к мяснику, сел рядом на корточки.
– Не думаю, чтобы досточтимый Кноб Хун когда-нибудь приторговывал сомскими бобами. Он умный и деловой человек. Дядюшке Кноб Хуну очень не понравилось бы, что какой-то киторез осмеливается возводить на него напраслину.
Четверых патрульных, надевших респираторы и защитные очки, можно было принять за подземников. Они с трудом втащили в ангар пятидесятилитровую бутыль из толстого химического стекла. Увидев кислоту, мясник заверещал и закричал что-то нечленораздельное.
– Каждого, каждого из вас, – Баклавский сгреб его за воротник, – я предупреждал лично – никаких бобов в моем порту. Ты сам накликал беду.
Пока досмотровики опорожняли мешки в сливную ванну, заполняли ее проточной водой так, чтобы ни один боб не остался сухим, пока кислота с шипением и бульканьем выплескивалась в эту взвесь, а синие шарики лопались, обнажая белоснежное нутро, и тут же серели, чернели, превращались в слизь, Баклавский стоял у открытой боковой стены ангара и смотрел на Кетополис.
Хрустальная башня дрожала светящимся столпом в утреннем воздухе. У верхней мачты, почти прячущейся в пробегающих облаках, можно было разглядеть темное пятно дирижабля. Острова в устье Баллены, разделяющей Пуэбло-Сиам и остальной город, тонули в сизой угольной дымке. Черная ниточка моста Меридиана скорее угадывалась, чем виднелась на самом деле.
На авениде Дельфинов уже начали запускать фейерверки, треск и взрывы слились в постоянный хруст, будто кто-то за горизонтом мял вощеную бумагу. Улыбчивые сиамцы сейчас торопятся выйти на улицу, всюду гомон и приветственные крики, разноцветные киты на длинных шестах плывут над крышами домов, и Будда улыбается своим подданным в ответ, словно намекая, что все будет хорошо.
На мгновение показалось, что в рокот праздника вплелись выстрелы. Впрочем, вряд ли кто-то сюда сунется – год назад пришлось продемонстрировать, что такое счетверенный пулемет, с тех пор любопытных не находилось.
Встревоженные чайки метались над гаванью, вырисовывая странные ломаные фигуры, похожие на сиамские буквы.
Конечно, Кноб Хун, думал Баклавский. На этом берегу Дядюшка так или иначе стоит абсолютно за всем, за каждой заработанной кроной, за каждой жизнью и каждой смертью.
Но разве это что-то меняет?
Новый порт, неудержимо разрастающийся, пускающий в бухту все новые метастазы-пирсы, с воды казался стеной из кораблей. Левее, под щербатыми склонами Монте-Боки, хмурились серые борта броненосцев, справа, в мутной дымке, зависшей над устьем Баллены, создавали суету речные трамвайчики, шлюпы, яхты и прочая мелочь, а прямо по курсу возвышались гордые обводы торговых парусников – темное дерево, золотые буквы имен, лес мачт.