Баклавский пожал плечами:
– Скорее, первое. Плодить смерть – не лучшее занятие.
– Вот объясни мне, что происходит, а? За последние месяцы ты стал каким-то пугалом Кето. Газеты захлебываются: Баклавский – то и се, Баклавский – бирманский шпион, Баклавский – казнокрад и взяточник, Баклавский – правая рука Остенвольфа…
– Когда государство оказывается на грани распада, находятся люди, желающие погреть на этом руки. Наверное, я им слегка мешаю. Морально устарел, занимаю место, предназначенное для кого-то гораздо более гибкого. Считаю Кето королевством. Мало ли что еще.
– Но вместо того, чтобы пустить тебе пулю в голову или взорвать, как стало модно в последнее время, они решили перепоручить тебя плетельщицам, – заметил Мейер. – А потом тебя бы похоронили с почестями, назвали твоим именем какой-нибудь проезд в Пуэбло-Сиаме, а в порту прикрутили бы на стенку конторы мемориальную доску.
– Приблизительно так, – усмехнулся Баклавский.
– Подозреваешь кого-то конкретно?
– Возможно.
– Поделишься?
– Уверен, что тебе стоит в это влезать?
Мейер удивленно поднял бровь:
– Судя по вопросу, ты собираешься воевать не меньше чем с Канцлером!
Баклавский отвернулся к окну. Шофер топтался под козырьком забегаловки, не решаясь вернуться к мобилю.
– Я почти уверен, Мейер.
– Ежи, это же бред! Твоя вошедшая в анекдоты приверженность короне – это не повод для убийства. Твою службу уже ликвидировали. Все дела в нашем государстве – забота Внутреннего Совета Канцелярии. Михелю оставили только псарню, парады и балы, каждому – по силам! Приди на место Канцлера кто-то другой, анархия бы уже давно накрыла остров, как цунами. Откуда у тебя такое патологическое недоверие к Одноногому?
– Я так вижу, – сказал Баклавский, вспомнив чокнутого художника с Круадора.
Мейер тяжело вздохнул.
– Октавио сошел с ума. Мне кажется, ты не спеша идешь по его дорожке. Ты без мобиля?
– Ничего от сыщика не скроешь!
– Подбросить домой? – Мейер махнул рукой шоферу, и тот побежал к мобилю.
– Лучше до Торсиды, если не сложно. У меня осталось еще одно дело на сегодня.
– Дело – в шесть утра?
– В шесть ночи. Утро наступит, только когда я проснусь.
Ехали молча. Сыщик даже вздремнул. Баклавский разглядывал профиль друга. Убрать морщины у глаз, разгладить лоб, не обращать внимания на матерую щетину – и вот он, жизнерадостный наглый мальчишка, переодевшийся гардом и захвативший навигацкую шлюпку…
Мобиль остановился на площади Торсиды. Мейер вышел проводить Баклавского.
– Если что… – сказал он.
– Я знаю, – благодарно ответил Баклавский.
Тучи вдруг на мгновение окрасились голубым, и через несколько секунд громыхнуло.
– Гроза? – удивился Мейер.
– В конце октября?
Но, видимо, осеннее небо действительно решило разродиться запоздалой грозой – где-то над морем вспыхивали зарницы, а ветер приносил глухой рокот.
Лавки, цирюльни, трактиры на Бульварах были закрыты наглухо. От Торсиды Баклавский поднялся до Восточного и повернул к реке. На противоположной стороне бульвара открытым ртом зияла лавка с нескромным названием «Закрома Канцлера». Лохматый спросонья старик, борода лопатой, руки как грабли, неуклюже перепрыгивал от лотка к лотку, громко и раскатисто цокая по полу деревянным протезом. Пока Баклавский подходил к лавке, бакалейщик смел длинной шваброй снег с тряпичного козырька, зажег по углам газовые фонарики и по-хозяйски встал к весам за прилавок.
– С праздником, – сказал Баклавский. – Какие яблоки есть?
Все лотки с фруктами скрывались под неопрятной ветошью, и посмотреть на содержимое не получалось.
– Франклин, мендельские, ганайский налив… – начал перечислять старик.
– Ганайские хороши?
– Из самого любековского сада, других не держим, – старик проворно отдернул покрывало с ближайшего ящика.
Под пластами серого войлока взошли солнца – розовые наливные яблоки почти светились, аккуратно выложенные одно к одному.
– Как вы их попрятали, – усмехнулся Баклавский, – от наших-то глаз!
– Такое чудо – поморозить! – охнул старик. – Гре-ех!
– Грех, – согласился Баклавский. – Полдюжины, покрупнее.
Выбрав, кроме того, плитку флотского пайкового шоколада, пятилетнюю бутылку тинто и ломтик острого, в сиреневой плесени, патройского сыра и для приличия выторговав у бакалейщика полкроны, он вышел на Восточный бульвар и зашагал широким размашистым шагом к доходному дому госпожи Гнездник, что стоял от лавки в паре кварталов.