Я потолкался в коридорах Верховного Суда СССР среди диссидентов и стукачей во время слушаний по апелляции по делу группы Литвинова. Вот еще одна страница в моем деле.
Впрочем, слова «диссидент» в русском языке тогда еще не было. Будущие диссиденты называли себя тогда Демократическим движением.
Шахматное начальство меня, конечно, не любило. В чем была причина — в моем еврействе или в гэбэшном досье? Конечно, и в том и в другом. Шахматы, как и всякий спорт, были связаны с поездками за границу. А граница принадлежала государственной безопасности. Так что Спорткомитет СССР был в известной степени подотделом КГБ. Говоря высоким стилем, государственная граница проходила по шахматной доске.
Я к этой их нелюбви относился спокойно. Если мы ищем взаимности в любви, почему отказывать во взаимности неприязни? А я не любил всякое советское, партийное и гэбэшное начальство. Хоть «выездным» в те годы я был. Видимо, существенным было то, что в 19 лет я съездил в Швецию и, дуралей, вернулся. Для изменения моего статуса на «невыездной» требовался, наверное, существенный импульс.
2. Гроссмейстерские будни
В 1975 году я стал обладателем редкого титула — гроссмейстер СССР. Строго говоря, этот титул автоматически присваивали каждому шахматисту, получившему титул международный гроссмейстер. А международным можно было стать только в международных турнирах. Допускал в них или посылал на них за границу только Спорткомитет…
Я в 1975 году поделил победу в Зональном турнире СССР первенства мира и поделил второе место в первенстве СССР — сильнейшем турнире в мире в те годы. Эти достижения были несравненно выше, чем приличный результат в заурядном международном турнире, достаточный для звания международный гроссмейстер. Так мне удалось приобрести титул гроссмейстер СССР без добавления международный.
Мое достижение по неучастию в международных турнирах было превзойдено через пять лет. Лева Псахис в 1980 году стал чемпионом СССР. А в 1981 году он, оставаясь мастером, вновь победил в чемпионате СССР вместе с молодым Гариком Каспаровым, не получив к тому времени даже причитавшегося ему титула гроссмейстер СССР. Не было такой несправедливости, которую тогдашние начальники не смогли бы превзойти.
Окончательно меня поссорил с КГБ Виктор Львович Корчной. В июле 1976 года, в то время, когда я играл в межзональном турнире первенства мира в швейцарском городе Биль, в один из дней в газетах появились фотографии Корчного с неоригинальной для тех времен подписью «Еще один, который выбрал свободу». Надо сказать, что бегство советских людей, попавших за границу, было в те времена не редкостью. Труднее было объяснить, чего ради ты вернулся? Была популярна шутка: уехал за границу Большой театр, а вернулся Малый.
После бегства Корчного в моей гостиничной комнате в Биле все вечера до окончания турнира сидел кто-то из гэбэшной части нашей делегации — «врачиха» Алла Карповна или полковник юстиции в отставке Батуринский. Конечно, они не помешали бы мне, если бы я тоже решил остаться. Но я не решил.
Одна из причин этого — привязанность к семье. Фактически, когда ты выезжал за границу, члены семьи оставались в Союзе в качестве заложников. И другая — мой неоправданный оптимизм. Я считал, что когда я надумаю эмигрировать, то подам документы и уеду. Ничему не научили меня книги Авторханова и Солженицына. Какая наивность — доверять советским законам!
Через два месяца после побега Корчного спортивное руководство или, кто его знает какое — партийное, гэбэшное, — решило лишить советских гроссмейстеров статуса «вне политики». Нам всем предложили подписать филиппику против Корчного. Конечно, и до этого в шахматах было достаточно идеологии. Среди шахматистов были и идейный коммунист Ботвинник, и конъюнктурный Карпов, во времена которого идейных коммунистов уже почти не водилось.
Были, конечно, и гроссмейстеры-стукачи. Зато существовала и ниша, куда могли забиться аполитичные или антисоветски настроенные шахматисты. Недаром шахматы привлекали в те годы стольких евреев — нежелательных персонажей в советском истеблишменте.
И вот, нас из этой ниши аполитичности решили выковырять. Не подпишешь письмо против Корчного, — ты и против партии, и против КГБ.
Из играющих гроссмейстеров не подписали письмо Давид Ионович Бронштейн и я. Для гениального Бронштейна это неподписание стало концом его блестящей карьеры. Ему закрыли выезд за границу, и в международные турниры Бронштейн вернулся лишь лет 15 спустя, в годы перестройки, когда ему было уже сильно за 60 и когда у «льва», как Бронштейн напишет сам о себе в своей книге, окажутся сточенными клыки и когти и останется только чемпионский хвост.
Не подписал письмо живший уже во Франции Борис Спасский. Его подпись под таким письмом выглядела бы не менее странно, чем его нынешняя подпись под коллективным письмом с призывом запретить в России еврейские организации и религию…
И не подписал письмо уже оставивший турнирную практику и написавший свое личное письмо Михаил Ботвинник.
Конечно, остальные гроссмейстеры наверняка подписывали то письмо с омерзением, кроме разве что личного врага Корчного — Тиграна Петросяна.
Я в те годы строго придерживался принципа, который сформулировал для себя так: я могу не говорить все то, что думаю, но я не должен говорить то, что не думаю. Я считал, что речь здесь идет о сохранности души. Конечно, после истории с письмом против Корчного меня немедленно вычеркнули из поездки на турнир в Восточную
Германию и из престижных турниров внутри СССР. Но сохранность души того стоила.
В конце 1977 года я бился за место в советских шахматах на первенстве СССР в Ленинграде. Начиная со старта, я уверенно лидировал. Но оказалось, что кроме 15 соперников, у меня есть еще один. Назовите его КГБ или Партия, если вы различаете их. Персонифицировался этот противник в лице шефа шахмат, начальника Управления шахмат Спорткомитета СССР полковника Бату-ринского. Для него чемпион СССР — «неподписант» — означало огрех в работе. Но что он мог сделать?
На финише турнира я играл с Кареном Григоряном, талантливым и неуравновешенным шахматистом, неудачно выступавшим в том чемпионате. Через несколько лет Карен, как до этого его брат-близнец Левон, тоже талантливый шахматист, покончит с собой.
В начале партии Карен неожиданно предложил мне ничью, а после того как я отказался, играл необычайно сильно. В конце партии я сам еле сделал ничью.
После окончания игры Карен мне рассказал, что в утро того дня он получил неожиданный звонок из Москвы от начальника Управления шахмат. «С кем играешь?» — начал беседу Батуринский, а потом посоветовал выложиться, поскольку это «очень важно» для Карена.
О такой же беседе с Батуринским перед нашей партией предпоследнего тура рассказал мне позже Женя Свешников. И он тоже после такой беседы предложил мне перед партией ничью, а после моего отказа сделал ее.
Эта история показывает лишний раз бездарность партийного руководства спортом. Человек не может бежать быстрее, кидать дальше или думать лучше, потому что это важно для торжества идеологии, которую он к тому же может и не разделять. Можно, конечно, приказать кому-то проиграть, но нельзя приказать выиграть.
Занятная история была рассказана мне Иосифом Дорфманом. Батуринский, он к тому времени приехал на турнир в Ленинград, имел беседу с Дорфманом перед предпоследним туром и сообщил тому, что, по мнению авторитетов, Дорфман имеет наилучшие шансы предотвратить мою победу в турнире. После этого Иосиф отправился играть с Александром Кочиевым.
В начале партии Дорфман получил обещающую позицию. «Ну вот, играет невыгодный вариант. С ним, видно, тоже поговорили», — проносится в голове Дорфмана. Перевес его, кажется, нарастает. Может быть, Иосиф рано успокоился. Неожиданно Кочиев нашел блестящую идею, пожертвовал ладью, и Дорфман еле спасся, найдя единственный путь к ничьей.
«Ты не представляешь себе, что они делали, чтобы не допустить твоей победы», — округлив глаза, говорил мне позже Дорфман. Но кое-что я себе представлял.
В последнем туре я сделал ничью с самым опасным своим преследователем Тиграном Петросяном и на следующий день принимал поздравления с победой в турнире. Тут пришла весть, что Дорфман выиграл худшую позицию, доигрывая отложенную партию последнего тура, и догнал меня. Что ж, по положению о чемпионате в случае дележа первых двух мест чемпионами становятся оба. Но на закрытии турнира Батуринский неожиданно объявляет, что по решению Спорткомитета СССР будет проведен матч между двумя победителями за звание чемпиона. Как будто положения о чемпионате вообще не было. Я не возражал — бесчестность системы казалась естественной.