— Ни одно доброе дело не остается без наказания, — несколько неуклюже попытался я утешить Джузеппе.
Становилось ясно, что на серьезные акции против нас гэбэшники санкции не получили. Другое дело — мелкая провокация.
В тот день, 5 мая, мы возвращались домой раньше обычного. Из-за вмешательства республики Мальта мы не провели обычных трех часов в милиции.
В марте 1985 года в результате сложного квартирного обмена моя сестра Бэлла с мужем Володей Кисликом переехали из Киева в квартиру моих родителей в московском районе Крылатское, а родители оказались в однокомнатной квартире через два двора от нас.
Мы сразу отправились к родителям. Нашего семилетнего сына Давида, отказника почти что с момента рождения, с начала наших демонстраций мы в школу не пускали. Что еще придет в голову гэбэшникам относительно ребенка? Да и Давид не особенно скучал по своей учительнице Татьяне Даниловне, иногда приходившей на уроки пьяной. Отправляясь на демонстрации, мы приводили Давида к родителям, а возвращаясь, забирали его.
На этот раз мы вошли в квартиру родителей сразу же за незваными гостями. Работник Управления шахмат и детский тренер — и, кто его знает, кто еще — Александр Костьев привез для беседы с моим отцом, ветераном Второй мировой войны, другого ветерана — из Советского комитета ветеранов войны.
Я отвел незваных гостей на кухню, а родителей отправил в комнату. Моему отцу было 79 лет, он был уже не очень здоров, и, конечно, я хотел оградить его от гэбэшных провокаций. С мамой же… я скорее хотел защитить ветерана. При предыдущих попытках давить на родителей гэбэшники слышали от нее все, что она о них думает. Она бесстрашно бросалась на них, чтобы защитить своих детей.
Впрочем, ветерану досталось и от меня. Дискутировать с отказником — это не переправу наводить через Днепр или, не знаю, что он там делал во время войны, стрелять в отступающих из заградительного отряда. В конце беседы бедняга выглядел плохо, и, я надеюсь, Костьев довез его назад без сердечного приступа или гипертонического криза.
Конечно, посылать на такое задание старого человека, даже если этот человек ветеран КГБ или бывший политработник, было жестоко со стороны гэбэшного начальства. Непонимание между КГБ и ветеранами я наблюдал и значительно позже, в декабре 2001 года.
Я приехал тогда в Москву играть в первенстве мира. Соревнование проходило на шестом этаже Дворца Съездов в Кремле. В один из дней первенства на первом этаже Дворца Съездов ветераны знаменитой битвы под Москвой праздновали ее шестидесятилетний юбилей.
После празднования несколько стариков поднялись на шестой этаж, чтобы посмотреть, как мы играем. Один из них направился в туалет. А в туалете том сидел гэбэшник и строго следил, чтобы туалетом пользовались только люди с удостоверением участника первенства.
— Вам не положено, — остановил ветерана гэбэшник.
— Но я писать хочу, — возражал старик (легко посчитать — ему было за 80).
— Этот туалет только для участников первенства, — защищал писсуары гэбэшник
— Я Москву защищал, — жалобно возглашал ветеран, показывая на висевшие на груди ордена. К мучениям мочевого пузыря у него, очевидно, примешалась обида. Только что, на первом этаже, ему рассказывали, как его любят и ценят, а здесь, на шестом, не пускают пописать.
— А у меня жена и ребенок. Я работы лишусь, — тоже жалобно отвечал защитник писсуаров. И его резон был серьезен.
Я хотел уступить ветерану свое право попользоваться писсуаром, а сам бы уж съездил на первый этаж, в туалет для простых людей. Но я не был уверен, что такой обмен правами дозволяется кодексом чекистов.
Все это время, начиная с 10 апреля, гэбэшники присутствовали в нашей жизни открыто. Когда мы выходили из нашего дома, мы их не видели. Но стоило нам отойти от дома или отъехать на автобусе одну остановку, как к нам пристраивался наш «эскорт», или в автобус входил «знакомый» гэбэшник, а в заднее стекло мы видели следующие за автобусом две машины без номеров. От привычки, оказавшись в машине, немедленно выворачивать голову, чтобы посмотреть, кто следует за нами, после эмиграции я избавился далеко не сразу.
В субботу, 3 мая, свободную от демонстрации, мы отправились покататься на лодке вместе с сыном в Серебряный Бор — одно из самых приятных мест в Москве, рядом с которым жили. Следом за нашей лодкой по реке плавала «лодка сопровождения» гэбэшников.
Позже в тот же день мы отправились через ТроицеЛыковский лес в Крылатское к моей сестре. Транспортом к ней нужно было добираться больше часа. Через лес же можно было пройти за 50 минут. Прячась зачем-то за деревьями, за нами следовали две бригады КГБ, правда, по техническим причинам, без машин. «Кто это?» — встревожился наш сын. — «Не волнуйся, это гэбэшники, — успокоил я его. — Они нас охраняют».
«Охраняли» они нас круглые сутки. Как-то поздно вечером мы решили дать кому-то телеграмму, и я отправился на почту, находившуюся недалеко от нашего дома и работавшую круглосуточно. У стойки, где принимали телеграммы, я увидел сидящим на стуле Марлона Брандо — импозантного гэбэшника, которого я, видимо, за его внешний вид считал главным в одной из групп. Прослушивали ли они нашу квартиру, знали ли, что я приду давать телеграмму, или он просто присел на почте отдохнуть, я не знаю.
Дурных чувств к этим ребятам я не испытывал. Работа как работа. Огромное число людей в СССР делали вещи и похуже — идеологические работники, изготовители оружия, военные «первенцы» страны, отдававшие в те годы свои жизни в Афганистане, чтобы расширить «империю зла» на юг.
Конечно, легко возненавидеть людей, которые ежедневно волокут тебя в милицию или шпионят за тобой. Но я считал, что мы должны относиться к ним безлично. «Мы воюем не с лейтенантами, а с генералами», — ежедневно повторял я себе и Ане. Постепенно мы привыкли к ним. И они привыкли к нам. И стали нам доверять. А напрасно.
11. Прорыв
Шестого мая, отсидев после демонстрации положенные три часа в милиции и наигравшись в нарды, в которые Аня нещадно обыгрывала меня, мы, как всегда, отправились на Старую площадь писать жалобу Горбачеву. Текст уже составлялся привычно. Поодаль нас поджидали наши соглядатаи. В тот день за нами следовала по пятам Домохозяйка — тетка с хозяйственной сумкой — и вторым эшелоном, чуть поодаль, следовали обсуждавшие что-то свое молодые ребята.
Когда мы покинули приемную ЦК, Домохозяйка чуток поотстала. «Бежим!» — приказала мне Аня. Ничего в этом ее импульсе не было, кроме усталости, оттого что за тобой все время кто-то ходит.
Мы помчались. В те годы мы были хорошими спринтерами. Краем глаза я видел на значительном расстоянии бегущих гэбэшников. Влетев в подземный переход на площади Ногина, мы не повернули налево, к толпе у входа в метро, а выскочили наверх с другой стороны перехода и юркнули в первую же дверь ближайшего здания. Это была приемная первого секретаря московского горкома партии Бориса Ельцина.
Мы долго писали ему письмо, отдышались и расслабились. Когда через полчаса мы вышли наружу, за дверью нас никто не поджидал.
Мы направились к Котельнической набережной, подальше от метро, где нас могли еще искать. Это было ни с чем не сравнимое чувство — за нами никто не шел. Чтобы испытать его, нужно целый месяц находиться «под колпаком» у КГБ. Такая небывалая свобода требовала выражения в каких-то действиях.
Мы замечали, что некоторые отказники, во время наших первых демонстраций изредка мелькавшие в толпе прохожих, чтобы увидеть, что происходит с нами, последние дни осмелели и небольшой группой стояли через дорогу от памятника, наблюдая наши баталии. Я видел по их лицам, что люди близки к тому, чтобы присоединиться к нам. Всем был ненавистен отказ, пожирающий годы жизни. '
Мы решили поехать к кому-нибудь из знакомых отказников и предложить участие в нашей демонстрации. Договариваться нужно было в секрете, иначе человека могли похитить по дороге на демонстрацию, как похищали в первые два дня кампании нас.
Выбор пал на отказников нашего призыва, 1979 года, ученых-биологов Володю Апекина и Катю Сказкину. Они вместе со своей дочерью Катей-младшей, талантливой художницей по керамике, представлялись нам людьми более решительными, чем большинство наших прочих знакомых. К тому же Володя находился в отчаянной ситуации. Ему необходима была операция на сердце, и делать эту операцию нужно было, естественно, не в Союзе. От кого-то я слышал, что Володе грозила и ампутация ноги.