Через несколько недель, на протяжении которых они как могли избегали друг друга, Пронников был отозван в Москву и назначен заместителем начальника Седьмого отдела, отвечающего за Японию. Левченко уклонился от участия в прощальном ужине, устроенном отъезжающим для сотрудников.
Пока КГБ искал преемника Ерохину, обязанности резидента исполнял Крармий Константинович Севастьянов, занявший штатную должность Пронникова. Он просил сотрудников называть его Романом Константиновичем вместо того, чтобы употреблять комичное и труднопроизносимое настоящее имя, данное ему родителями в честь Красной армии. Долговязый, нескладный, с вечно желтыми от сигарет кончиками пальцев, он обладал весьма заурядной, незапоминающейся внешностью, говорил медленно и вяло и вообще был мало похож на сотрудника органов. При всем том это был один из самых сведущих специалистов по Японии. Он проработал здесь три обычных срока и мог во всех деталях вспомнить операции, проводившиеся 20 лет назад.
Жена Севастьянова вскоре подружилась с Наташей, и в известной мере благодаря этому обстоятельству Станислав и Крармий тоже стали друзьями.
Левченко увидел, что Крармий — по сути дела, честнейший малый, махнувший рукой на советскую систему, которую он презирал, но был бессилен хоть что-то изменить. Он дотягивал в Токио свой четвертый срок, последний перед уходом в отставку, и, пожалуй, ничего так не хотел, как только бы закончить службу без неприятностей. Поэтому он на каждом шагу перестраховывался и ко всему был инертен.
Севастьянов познакомил Станислава с разработкой резидентуры, относящейся к одному из самых многообещающих потенциальных агентов. Это был «Томас», ведущий корреспондент газеты Иомиури, самой крупной в стране, с тиражом 8,7 миллиона экземпляров. Удачливый автор нескольких популярных книг и солидный политический комментатор, Томас пользовался доверием в правительственных кругах и лично знал нескольких бывших премьеров. Для него не было секретом, кто в правительстве склонен к коррупции и к то — неподкупен.
Левченко понял, что Томас был бы бесценным приобретением как проводник советского влияния в Японии. Он мог бы стряпать не только статьи, предназначенные для опубликования в «Иомиури», но и истории совсем другого рода — с недомолвками и умолчаниями. Известно ведь, что восприятие мировых событий общественностью формируется не только тем, что печатается в газетах, но и главным образом тем, о чем пресса умалчивает. Этот человек может консультировать советское правительство по поводу истинных настроении, склонностей и амбиций японских лидеров, что позволит КГБ играть на самых сокровенных чертах их характера. Пройдут годы — и настанет момент, когда понадобится направить в нужную сторону мысли премьер-министра, министра иностранных дел, влиятельных политических лидеров, должным образом повлиять на их решения, — точь-в-точь, как это делал в 1941 году Рихард Зорге, — вот тогда и пригодится дальновидная и рассчитанная на многолетнюю перспективу работа КГБ с Томасом.
Правда, за 18 месяцев контактов с этим человеком КГБ не обнаружил никаких признаков, вселяющих надежду на то, что Томаса удастся превратить в советского агента. Человек высокообразованный, с широким кругозором, объездивший весь мир, он оказался таким же консервативным по убеждениям, как и его газета. Он высмеивал коммунизм как устаревшую политическую философию, которая дискредитировала себя повсюду, где бы ни пытались применять ее на практике.
В личной жизни Томас был образцом добропорядочности. Он был безраздельно предан жене, привлекательной и интеллигентной женщине, своим детям, дому и любимому садовому участку. Вместе с тем его заработок в газете, доходы от книг, консультаций и лекций позволяли ему жить безбедно. Раз или два в месяц Томас соглашался пообедать с капитаном Беловым, который считался представителем «Международной книги» и пытался «подобрать ключи» к японским журналистам, писателям и издателям. Из разговоров с Беловым Левченко вынес впечатление, что Томас встречается с ним лишь по таким двум причинам: во-первых, потому, что вообще интересуется иностранцами, во-вторых, — желая показать, что советских он не опасается. Напрашивался вывод: если не удастся сыграть на каких-то пока еще невыясненных слабостях и минусах Томаса, которые бы позволили его шантажировать и в конечном счете завербовать, — тогда не останется ничего другого, как завязать с ним «личную дружбу». Попытаться залезть ему в душу…
При первой же встрече, едва Белов представил Станислава, тот произвел впечатление на Томаса своими основательными знаниями в области японской истории, литературы и политики. Томас признался, что ему доставляет удовольствие беседовать с иностранцем на родном языке, — по-английски он говорит с трудом и вынужден больше слушать. Чтобы поднять в его глазах свой журналистский престиж, Левченко вручил ему копии собственных статей, опубликованных в англоязычном издании «Нового времени». Томас, разумеется, обещал их прочесть.
Возвращая при следующем свидании эти статьи, Томас заметил:
— Знаете, мне нравится ваш стиль. Но, простите, содержание статей выглядит несколько странным…
— Ну конечно же, это чистая пропаганда. Увы, приходится писать именно так. Но я-то по крайней мере сознаю, что это чушь. А ведь основная масса журналистов пишет ерунду, даже не отдавая себе в этом отчета, не правда ли?
— Верно, верно! — рассмеялся Томас.
Очень вежливо и тонко Томас, однако, заметил, что ему претят репрессии, применяемые в СССР к инакомыслящим.
— Боюсь, вы правы. В этих историях с диссидентами есть доля истины, — дипломатично заметил Левченко. — Но ведь все приходится оценивать в сравнении, в исторической перспективе. Посмотрите, как далеко мы ушли от сталинских порядков!
Оглянувшись кругом и понизив голос, он добавил:
— Конечно, нельзя отрицать, что надо бы отойти от тех порядков еще намного дальше:..
Они позлословили насчет нового советского посла в Японии — Дмитрия Полянского, которого выперли из Политбюро и отправили сюда в ссылку. [10] Полянский выглядел, одевался и вел себя как дремучий провинциал. Нужно было видеть, как он вышагивает, по-бычьи нагнув голову, сцепив руки за спиной или, наоборот, держа ладони у груди, словно собираясь молиться или умывать лицо. На дипломатических встречах он смотрел на собеседников, постоянно осклабившись. Эта усмешка могла ввести в заблуждение: то ли она принадлежала человеку всеведущему и потому смотрящему на всех с неким сарказмом, то ли — умственно отсталому. Он развлекал японцев длинными газетными тирадами о советском сельском хозяйстве или же детски наивными вопросами: например, как это им удается получать так много мяса и молока с такой маленькой площади.
С того дня, как Левченко познакомился с Томасом, прошло месяца три. Как-то к концу обеда, проведенного вдвоем, Левченко заказал бутылку французского коньяка, и Томас, придя в хорошее настроение, налил себе одну, а затем и вторую рюмку.
— Откровенно говоря, русские мне всегда казались изрядными грубиянами, — заметил он. — Но вы — культурный человек, и мне бы хотелось, чтобы мы стали друзьями…
— Я — русский, вы — японец, — отозвался Левченко. — Но в первую очередь мы оба — люди. Мы, конечно же, друзья!
Обхаживая Томаса, Станислав нащупывал в нем черты, которые позволили бы уверенно применить к нему все ту же универсальную формулу «MICE». Томас был гурманом, неравнодушным к шикарным ресторанам. Он всегда был безупречно одет, носил дорогие, сшитые на заказ костюмы, шелковые сорочки, изысканные галстуки. По некоторым его репликам можно было догадаться, что его жену тоже отличает тонкий вкус. Фотография дома Томаса, доставленная агентом резидентуры, вполне соответствовала общему впечатлению от этого человека: содержание такого дома должно было обходиться недешево. Станислав решил, что если предложить Томасу дополнительный источник доходов, тому трудно будет удержаться от соблазна.
С другой стороны, Левченко казалось, что Томаса едва ли удовлетворяет его роль политического обозревателя. Ему бы хотелось, наверное, добиться такого положения, когда бы выражаемые им идеи и мнения реально влияли на ход событий. Итак, резюмировал Станислав, надо сделать ставку сразу на «М» и «Е», то есть деньги плюс самоутверждение.
10
На заседании Политбюро Брежнев предложил «объединить две главные должности советского государства — пост генерального секретаря ЦК КПСС и пост председателя Президиума Верховного Совета, поскольку он претендовал сразу на обе эти должности. Подгорный, не желая расставаться с постом председателя Президиума, голосовал против такого предложения. Так же поступил и Прелепин, вообще всегда голосовавший против брежневских предложений, независимо от их сути. Остальные поддержали Брежнева… кроме, впрочем, Полянского, который поступил вовсе по-дурацки — воздержался при голосовании, дав тем самым Брежневу повод услать его с глаз долой.