Из предыдущих бесед БРОНА с ШАХОМ видно, что ШАХ, работая с нами на материальной основе, не имеет никаких предрассудков в отношении Советского Союза. Более того, он с симпатией отзывался о борьбе Советского Союза за мир. Единственным доводом ШАХА против встреч с советскими людьми было его мнение о том, что английская служба безопасности более внимательно следит за советскими людьми, чем за работниками стран народной демократии. Этот довод ШАХА мы можем сравнительно легко отвести указанием на хорошие результаты нашей многолетней работы в Лондоне. Мы полагаем, что в существующей обстановке ШАХ с облегчением примет наше сообщение».
Центр поддержал предложение резидентуры, и в октябре Модин получил указание за подписью начальника 2-го отдела ПГУ Тарабрина, которое гласило:
«В результате тщательного анализа работы с ШАХОМ за последний период Центр пришел к выводу, что сейчас имеются благоприятные условия для перевода его на работу под нашим флагом. В беседе с ШАХОМ по этому вопросу необходимо в дружеской форме объяснить ему, что мы не раскрывались перед ним» исключительно потому, чтобы он не беспокоился за свою судьбу, поскольку он сам неоднократно говорил, что за поляками следят меньше, чем за советскими людьми. Теперь же ШАХ сам смог убедиться, что работать с советскими людьми в Лондоне вполне безопасно.
Объясните ШАХУ, что наши встречи с ним тщательно подготавливаются и нами принимаются все необходимые меры, исключающие возможность провала».
Баранов выполнил указание Центра на встрече с Хаутоном 26 октября 1957 года. Когда он сказал, что ни НИК (так представлялся Дерябкин), ни он сам не являются поляками, что оба они русские, представители Советского Союза, и что все материалы, которые Хаутон когда-либо передавал РОДЖЕРУ, НИКУ или ему, поступали в Советский Союз, англичанин некоторое время помолчал, а затем сказал следующее:
«Я должен вам сказать, что все, что вы мне открыли, не является для меня неожиданностью. У меня были подозрения в том, что НИК не поляк. В том, что вы лично не поляк, я убедился сравнительно давно. Убедиться в этом было не трудно. В ходе наших бесед я едва заметно употреблял польские идиоматические выражения, на которые настоящий поляк должен был бы определенным образом реагировать. Вы же не реагировали никак. Вы всегда тщательно избегали разговоров на польском языке. Вы всегда старались отклонить мои предложения о передаче подарков моим друзьям в Польше. Случай с предателем Релуга явился еще одним доказательством в этом отношении. Я очень много думал над этим вопросом. Подбирал и мысленно рассортировывал все факты и результаты своих наблюдений. На мысль о том, что вы, вероятно, являетесь представителем советской разведки, меня навели два факта».
Первым фактом, по словам Хаутона, было необычно быстрое получение им и его женой визы на въезд в восточный сектор Берлина, где только и могли сделать срочную операцию его жене, когда она заболела… Другие англичане ждали визу месяцами. Тогда Хаутон не придал этому большого значения, но, поразмышляв над этим задним Числом, подумал, что в Советском Союзе, очевидно, о нем известно.
Второй факт заключался в том, что Дерябкин и Баранов всегда очень внимательно относились к информации о деятельности Адмиралтейства и техническом оснащении британского военно-морского флота. Польша, по разумению Хаутона, не являясь крупной морской державой, вряд ли нашла бы возможным выделять большие средства на добывание информации, которая не была для нее жизненно необходимой. Поразмыслив, он понял, что поставляемые им сведения идут туда, где они действительно нужны, а именно в Советский Союз.
«В последнее время все эти мысли меня серьезно беспокоили, — признался Хаутон, — и ваше сегодняшнее сообщение является для меня большим облегчением. Я благодарен вам за вашу откровенность». Баранов попросил его так же откровенно ответить, не оставит ли этот разговор неприятного следа в его душе. Хаутон ответил: «Я считаю, что мы сможем работать еще лучше. Теперь стало все ясно. Нет причин для беспокойства. We know now who is who and what is what, — и, переходя снова на деловой тон, добавил: — Только жаль, что я не знал об этом раньше. В Берлине я знал одного офицера из состава английской администрации, который вам очень симпатизировал».