— Ты выглядишь намного привлекательнее.
— Это потому, что меня еще не сварили в крутом кипятке! Пока не сварили!..
И он ушел.
Чтобы появиться еще дважды в течение этих одиннадцати дней — на несколько минут, с какой-то ерундой в качестве подарка или черт его знает чего еще. И с каждым разом его поведение все больше и больше напоминало мне вкрадчивые, предупредительные манеры профессионального консультанта немноголюдной и респектабельной клиники для жертв запущенной шизофрении, обязанного по долгу службы хотя бы изредка встречаться с особо тяжелой, практически безнадежной, пациенткой, которую он терпит исключительно потому, что весьма неосмотрительно дал в свое время клятву Гиппократа.
То есть со мной.
После таких открытий у меня обычно возникало острое желание тут же ринуться под душ, дать волю самому мощному напору воды, от которого начинают судорожно гудеть и захлебываться хромированные трубы, и реветь в унисон с этой миниатюрной Ниагарой на семьдесят процентов состоящей из воды и на тридцать — из собственных слез.
Конечно же, я все понимала,
Все!
И что меня вытащили из глубочайшего дерьма, и что из-за меня рисковали жизнью десятки людей, и что после всего случившегося я просто обязана с утра пораньше не зубы чистить и не лежать, раскинув руки и уставившись в одну точку на потолке, а срочно оборудовать в одном из углов комнаты стационарное святилище и ставить свечку, благодаря Создателя за свое непостижимое, невероятное спасение… Но виноватое выражение глаз этого доброго, умного и красивого мужчины, для которого я могла бы сделать все, что угодно, и которого — о, ужас! — я начинала постепенно ненавидеть, по-садистски медленно, мучительно убивало меня. Я чувствовала, что совершенно незаслуженно, по-склочному, в духе самых мерзких разборок в очереди за дефицитной польской косметикой, уже практически готова обвинить Юджина во всем, что со мной произошло. Его тщательно скрываемая, а потому так явно бросавшаяся в глаза виноватая нежность раздражала меня. Мне казалось тогда, что это вовсе не та нежность действительно влюбленного в тебя мужчины, которая растворяла мою душу в страшные моменты испытаний, выпавших на нашу долю. То было нечто принципиально другое — обреченное, вымученное, словно накануне чего-то неизбежного, страшного… Может быть, тогда, как-то сразу переместившись из бурлящего кратера событий в могильную тишину и обреченность домашнего ареста, все это мне только казалось. Допускаю, что я и в самом деле была чрезмерно озлоблена, затравлена, а мои нервы нуждались в длительном стационарном лечении в условиях полной изоляции и активной психотерапии… Однако я ничего не могла с собой поделать и с ужасом чувствовала, что еще немного, буквально самую малость, — и вся эта убивающая душу неопределенность, этот совершенно чуждый мне, вызывающий озлобленную чесотку, гостиничный комфорт, это тупое, неведомо кем санкционированное бездействие и острожалящее раздражение, постепенно переполнявшие меня изнутри, выплеснутся на его ни в чем не повинную голову.
И это уже точно будет полный цугцванг.
…Когда он пришел в последний раз, я смотрела какую- то передачу по телевизору и даже не повернула голову в сторону человека, еще совсем недавно вызывавшего во мне бурю эмоций.
— Ты плохо себя чувствуешь? — в его голосе сквозили нотки искренней заботы о моем здоровье.
— Плохо себя чувствуешь ты, — ответила я, не отрываясь от экрана. — Я же чувствую себя как обычно отвратительно.
— Осталось совсем немного… — Не приближаясь, он стоял в двух метрах от двери, пытаясь сориентироваться в моем нынешнем настроении и явно не желая обострять обстановку.
— Ты забежал, чтобы сообщить мне эту потрясающую новость?
— Я забежал, чтобы увидеть тебя, Вэл.
— Имеешь разрешение? Санкции? Приказ?
— Имею глубокую внутреннюю потребность, — его голос звучал глухо и серьезно, без иронии.
— Я не жрица платонической любви, Юджин, — также тихо ответила я, по-прежнему глядя в экран и воспринимая лишь смену цветовых картинок. — А ты не странствующий романтик с Бодлером в котомке. Мы с тобой, милый, на работе, и каждое твое посещение — это либо десятиминутное свидание в тюрьме, либо производственное совещание, на котором должен прозвучать отчет о проделанной работе. Расскажи мне, как ты меня охранял, потом я поведаю тебе, как я себя чувствую под этой охраной, и все — повестка дня исчерпана! Пора разбегаться.
— Посмотри на меня, Вэл.
Я повернула голову и невольно поморщилась. Словно кто-то схватил мое сердце и резко сжал. Юджин по- прежнему стоял на почтительном удалении, улыбаясь той жалкой, вымученной улыбкой, которая больше соответствовала встрече бывших супругов при разделе совместно нажитого имущества.