— Я не хочу тебя терять, — тихо сказал он.
— И я не хочу тебя терять.
— Так сделай что-нибудь!
— Что я могу сделать?
— Улыбнись. Скажи что-нибудь хорошее. Дай мне знак, что я все еще значу для тебя хоть что-то.
— Я не могу, милый. Внутри у меня все пусто. Это правда. Я не хочу тебя мучить, я люблю тебя, но все получается наоборот, не складывается.
— О чем ты думала перед моим приходом?
— О тебе. Мне показалось вдруг, что я знаю, почему ты поселил меня возле аэропорта.
— Почему, милая?
— Чтобы ты не тратил свои нервы на простаивание в нью-йоркских пробках и сумел вовремя посадить меня на мой рейс.
— О чем ты говоришь, дорогая? На какой еще рейс?
— На мой! Насколько я понимаю, даже невзирая на холодную войну и глобальные, судя по твоим затяжным отлучкам и молниеносным визитам, поиски беглой гражданки Мальцевой, самолеты из Нью-Йорка в Москву все еще летают? Только не говори мне, что я ошибаюсь, ладно?! У меня в окне показывают один и тот же фильм про аэропорт. Самолетов в нем — как мух на дерьме.
— Ты меня путаешь, Вэл.
— А ты пугаешь меня, Юджин! Неужели за те девять дней, что я проедаю здесь доллары твоих налогоплательщиков, Советский Союз объявил войну Америке?
— Советский Союз объявил войну тебе, Вэл.
— Ты хочешь сказать, что меня по-прежнему ищут?
— Нет, тебя поселили в этом отеле, чтобы на практике доказать преимущества капитализма над социализмом, — огрызнулся Юджин, и лицо его сразу же стало чужим, далеким. Обладатель той самой руки, что совсем недавно сжимала мое сердце, решил, видимо, напомнить о себе еще раз и сделал это с удвоенной силой.
— Юджин, прости меня! — Я встала с кровати, подошла к нему и, с трудом дотянувшись до его головы, прижала ее к себе. — Я понимаю, что это черная неблагодарность с моей стороны, но я так больше не могу! Выведи меня хоть на несколько минут отсюда! Я умоляю тебя, родной мой, любимый, давай спустимся вниз, выпьем кофе среди обычных людей, просто походим несколько минут… Ты даже не можешь себе представить, что я напрочь забыла, как звучит человеческая речь, как передвигаются по земле люди, как и над чем они смеются?! Ты хоть раз подумал о том, что я разговариваю исключительно сама с собой. Ты хоть догадываешься, дорогой мой избавитель, что весь этот кошмар является испытанием для людей, начисто лишенных мозгов и нервов?! Когда набирали пациентов в этот сумасшедший дом за 270 долларов за койку, я была совершенно здоровым человеком. За что вы обрекли меня на бесконечные беседы с собой? Поверь мне, милый мой: пять минут общения с такой собеседницей, как я, — и можно со спокойной совестью начинать мылить веревку и искать надежный крюк!
— Потерпи, родная… — Он неслышно подошел, прижал к груди мою голову и ласково, как это делала только мама, стал перебирать мои волосы. — Ведь ты столько перенесла, столько вытерпела. Еще немного…
— Еще немного до чего?
— Вэл, это все, что я могу тебе сказать.
— Но я не могу всю жизнь вытираться гостиничными полотенцами!
— Я попрошу свою маму, она тебе пришлет домашние, без монограмм…
Как-то незаметно я привыкла к одиночеству. Но не к тому, на которое порядочные женщины любят жаловаться своим близким подругам за чаем на кухне. А к самому настоящему, натуральному, ИЗОЛИРОВАННОМУ одиночеству, когда нет возможности ощутить его проклятье как минимум в обществе таких же неприкаянных, как ты сама. Не знаю, додумался ли кто-нибудь написать книжку с практическими советами для тех, кто вынужден пребывать неопределенное время в полной изоляции от людей. Время, не ограниченное четкими рамками, — это самое страшное, что только может случиться с человеком холерического склада. Даже уголовники точно знают, когда именно истекает срок их заключения и в какой именно день они смогут выйти на свободу. Я бы, к примеру, с удовольствием такую книжку прочитала. Но поскольку под рукой у меня ничего, кроме Библии на английском, не было, то приходилось, чтобы окончательно не чокнуться, как-то занимать ничем и ни кем не ограниченное свободное время, выделенное мне щедрыми и законопослушными американскими налогоплательщиками. И вот целых одиннадцать дней я, даже не принюхиваясь к пище, что-то жевала, пялилась, абсолютно ничего не понимая, в экран телевизора, причем делала все это, не покидая жесткую и совершенно неоправданную моей плачевной ситуацией широченную кровать, которой, очевидно, еще не доводилось принимать в свое крахмальностерильное лоно такую отчаянную лежебоку и совершенно безнадежную моралистку.