19
Буэнос-Айрес. Гостиница «Плаза»
Ночь со 2 на 3 декабря 1977 года
Гескин вздрогнул. Не помню, говорила ли я уже, что телефоны в «Плазе» звонят на разные голоса. Мой, если помните, воспроизводил музыкальную фразу из какой-то итальянской оперы, здешний же звучал на манер призывного клича пастухов-гаучо, причем с очень короткими интервалами.
Барон нерешительно взглянул на телефонный аппарат, искусно сработанный под половинку яблока, с пятнами кнопок вместо зернышек, затем — уже затравленно — на меня.
Все мы все-таки — дети природы и подвластны, при видимой внешней цивилизованности, простейшим импульсам. За секунду до ниспосланного всевышним звонка Гескин, повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, намеревался продырявить мне лоб. Сейчас, внимая тому же инстинкту, он затих.
Гаучо с настырностью истинных детей пампы продолжали скликать крупный рогатый скот на водопой, и барон, не опуская пистолет и не сводя с меня тяжелого взгляда, левой рукой брезгливо взял трубку и рявкнул так громко, словно уже произвел выстрел в мою несчастную голову:
— Си!
С расстояния в два метра я отчетливо слышала, как в трубке заверещал пронзительный женский голос. Клянусь всеми своими авторами, что даже прославленный Первый концерт Мендельсона для скрипки с оркестром казался мне в тот момент визгом несмазанной ржавой пилы по сравнению с этими мерзкими, искаженными мембраной звуками, которые дарили мне лишнюю минуту бытия и микроскопическую надежду на чудо.
Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Это вранье. Утверждаю ответственно, на основании личного опыта. Перед смертью я вспоминала (так до конца и не вспомнив) старый советский фильм «Подвиг разведчика», а именно — кадры, где неотразимый Кадочников, пытаясь вскрыть сейф фашистского генерала, вдруг замер, когда оглушительно взвыла сигнализация и затопали снизу кованые сапоги охраны.
Я пыталась вспомнить, как же выкрутился обаятельнейший Павел Петрович, — и не могла. Мысли путались, мне хотелось одновременно жить, пить и в туалет. Помню, в фильме была потрясающая фраза: «Вы болван, Штюбинг!», но какое отношение она имела к разведчику и помогла ли ему совершить свой подвиг, я запамятовала.
«Он ударил Ричардсона рубчатой рукояткой пистолета в висок, и надломившееся тело медленно сползло с кресла…» Господи, а это откуда? Неважно… Что же делать? Нет пистолета, нет рубчатой рукоятки, а это жирное тело само сползло с моей кровати. Но вот чем все кончается…
Между тем женский голос в трубке верещал безостановочно, и Гескин, словно воздушный шар, проколотый иголкой начинающего мальчиша-плохиша, опадал и сморщивался прямо на глазах. Надежда, теплившаяся где-то в нижних областях моего исстрадавшегося организма, вдруг взорлила пионерским костром.
Я не знола, кого он слушал с таким вниманием и даже страхом, но буйная фантазия невинной овечки, приговоренной черт знает кем и Бог знает за что к расстрелу на чужбине, фонтанировала во мне вовсю. Возможно, звонила домашняя гадалка Гескина, чтобы сообщить ему, что он неизлечимо болен и завтра отбросит копыта. Или главная экономка спешила уведомить хозяина, что его родовое поместье в Йоркшире или Мотовилихе сгорело дотла, или…
Но, конечно, если ему звонила королева Елизавета или сама достопочтенная супруга Леонида Ильича, мои шансы на вульгарную кончину от старости или вследствие систематического приема недоброкачественных продуктов питания значительно возрастали.
«Да, как же, позвонит мадам Брежнева британскому барону с еврейской фамилией в Буэнос-Айрес и станет трепаться с ним по-испански…»
Вдруг наступила гнетущая тишина.
Голос, ставший для меня за эти короткие секунды родным и близким, умолк, и я услышала густое сопение утомившегося барона.
Он аккуратно положил трубку, начал внимательно рассматривать глушитель пистолета, а потом, совершенно неожиданно для столь драматической ситуации, вздохнул. Надо было действовать, что-то говорить, как-то выворачиваться, а я, что случалось со мной крайне редко, утратила дар речи, испытывая только растущие физиологические позывы.
— Ну? — Гескин оторвал наконец взгляд от комплектующей детали авторучки «паркер».
— Сэр Джеральд, — выдавила я, — что бы вы там ни решили, позвольте мне все-таки сходить в туалет. В конце концов, я женщина и просто обязана думать о том впечатлении, которое произведу на аргентинских патологоанатомов при вскрытии…
— Да, — протянул барон, — кадры они всегда умели готовить…
— Вы о ком?
— Вы, кажется, хотели в туалет? Так идите. Только не вздумайте выкинуть какой-нибудь фортель. И не запирайте дверь!