— Вы очень догадливы, пани.
— Но я не сообразила, на каком языке вы это сказали?
— Неужели? — пожал он плечами.
— У меня такое ощущение, что я где-то уже слышала эту манеру произношения…
— Неужели это настолько важно?
— Моя мама с детства говорила мне: «Когда нечего делать, есть два разумных занятия — либо ковырять в носу, либо думать, почему это делать некрасиво».
— То, что вы сказали, звучит не совсем по-русски.
— Любопытно! — Я подалась вперед, чтобы увидеть хоть краешек лица Пржесмицкого. — Вы правы: мама говорила это не по-русски.
— Неужели на французском? — усмехнулся Пржесмицкий.
— На идиш.
— И вы тоже знаете этот язык?
— Конечно. Потому-то я и почуяла что-то знакомое. Вы израильтяне, да?
— Послушай внимательно, девочка, — тихо сказал Пржесмицкий, полуобернувшись ко мне и продолжая краем глаза наблюдать за лентой шоссе, стремительно уносившейся куда-то под днище «татры». — У тебя хорошая еврейская голова. Я не знаю, как ты попала в такой переплет, но, вполне возможно, именно она тому причиной. Чем меньше ты будешь знать о нас, тем лучше для тебя. Я мало что могу тебе сказать. У каждого свое дело. Сейчас мое дело заключается в том, чтобы сохранить эту голову, — он осторожно коснулся кончиком указательного пальца моего лба, — доставить ее в безопасное место и передать надежным людям, которые возьмут на себя дальнейшие заботы о тебе. А потому, что бы ни случилось, как бы ни повернулись события — не лезь ни во что! Они не убьют тебя. Во всяком случае, не убьют сразу. Им захочется все разузнать, кое-что прояснить, короче, ты выиграешь немного времени, а это — шанс…
— А что будет с вами?
— Это наши проблемы, — вдруг заговорил Вшола. — У тебя своя страна, у нас — своя.
— Но вы рискуете собой из-за меня, я же не идиотка, чтобы не понимать этого!
— Это наша работа.
— Ваша работа — получить по пуле в лоб из-за иностранки, которую вы впервые видите?!
— Представь себе, — улыбнулся Пржесмицкий.
— Постойте, я, кажется, начинаю понимать!.. Наверное, вы решили меня спасти и рискуете собой потому, что я еврейка. Да?
— Если бы это зависело только от меня, я бы действительно делал то, что делаю сейчас, ради каждого еврея на свете. Независимо от того, в какой стране он живет. Но ты не права, девочка. Твоя национальность здесь совершенно ни при чем. Хотя нам и приятно, что ты — наша соплеменница. И не надо больше расспросов. Все, что нужно, ты узнаешь потом и не от нас…
— Если только мы доживем до этого «потом», — тихо сказал Вшола.
Я вскинула голову и увидела, что вдалеке, примерно в километре от нас, шоссе чем-то перегорожено. Еще через несколько секунд мне в глаза ударил резкий солнечный блик, отразившийся от бокового стекла пятнистого армейского грузовика, в котором я почти сразу узнала родные очертания советского ЗИЛа. Перед грузовиком, стоявшим поперек шоссе, копошились фигуры в шинелях и с автоматами. На головах у них чернели польские конфедератки, и это обстоятельство почему-то успокоило меня. Больше всего я боялась встречи с соотечественниками.
— Наручники на меня так и не наденете? — сквозь зубы спросила я.
— Во-первых, мы не носим с собой наручников, — не оборачиваясь ответил Пржесмицкий. — А во-вторых, не стоит переигрывать: тебе и так никуда не деться в окружении трех мужчин. Сиди тихо. Изображай из себя убитую горем преступницу. Смотри на нас ненавидящим взглядом. Словом, включай на полную мощность свою еврейскую голову и помогай нам. Если начнется перестрелка, падай вниз. Ни о чем не спрашивай, никуда не лезь — просто падай вниз и затихни, пока все не кончится. Поняла, Вэл?
— Поняла, — кивнула я.
Вшола посмотрел на меня каким-то странным взглядом.
— Что-то не так? — спросила я.
— Нет-нет, пани, вы выглядите просто замечательно. Мне почему-то очень хочется ответить на ваш вопрос.
— Какой именно?
— Относительно того, где вы могли меня видеть.
— Знаете что, пан Вшола, — я посмотрела на это прекрасное мужское лицо — открытое, мужественное и в то же время по-детски незащищенное, с пронзительным взглядом черных семитских глаз — и представила себе, что через несколько секунд оно может стать мертвым. Что этот мужчина, самой природой созданный для любви и нежности, навсегда исчезнет из жизни, что от него останется лишь холодное тело, которое закидают тяжелыми комьями глины в свежевырытой яме… Я сглотнула вязкий ком, подступивший к самому горлу, и улыбнулась. — Знаете, пан Вшола, я уже и так догадалась. Просто я до конца не уверена. Давайте сделаем так: когда все кончится, я скажу вам сама, где я вас видела.