— А если они не согласятся?
— Тогда, подруга, мы оба проиграли. Единственное, что я могу обещать тебе в этом варианте: в другой жизни мы уже не встретимся — по разным камерам разведут.
— А что насчет Андрея?
— Андрей — это та жертва, которую я во искупление собственных грехов уже возложил на многострадальный алтарь ЦРУ. Если твои друзья захотят убедиться в этом, я могу представить исчерпывающие доказательства.
— Как я свяжусь с тобой?
— О, наконец-то наша беседа стала принимать конструктивный характер... — Витяня смял пустую пачку «Лакки Страйк» и без разрешения подцепил мою сигарету. — В нужное время тебе позвонят и
— Не кучкуйтесь, граждане пассажиры, не кучкуйтесь...
«Граждане пассажиры» — в основном иностранцы в дубленках, шубах и диковинных меховых шапках, высоченных, пышных и таких затейливых, что даже нанайцы залюбовались бы, — русского языка в большинстве своем не знали, а потому галдели не переставая и делали как раз то, от чего их предостерегала вышеуказанная деваха в форменном кителе Аэрофлота. То есть гурьбой валили к выходу, весело подталкивая друг друга. Их энтузиазм был понятен: турист, даже если он прилетает в самое скучное место на земле, возбужден по определению. А тут Москва...
Я вжалась в кресло, закрыла глаза, чтобы созерцание модной зимней одежды сезона 1977/78 не вызывало головных спазмов, и попыталась хоть немного расслабиться. Ни малейшего желания кучковаться я не испытывала. Мало того, мне вообще не хотелось выходить из самолета. Моя бы воля, осталась бы тут навсегда и...
— Гражданка, вы чего?
Голос, прозвучавший надо мной, был грудным, чуть хрипловатым и не лишенным человеческих интонаций. Как-никак, международная авиалиния, а не какой-нибудь Усть-Кут — Нарьян-Мар.
— Что «чего»?
— Я говорю, почему не выходите? — стюардесса нагнулась ко мне ближе, и ее грудь, похожая на колеса «МАЗа», едва заметно колыхнулась. — Вам нехорошо?
— Кучковаться неохота.
— Так ведь все уже вышли!
Салон был действительно пуст. Раскатав свернутое пальто, я с трудом просунула в него руки, потом стащила с верхней полки сумку, закинула ее за плечо и, как собака, которую выгоняют в непогоду из теплого дома, поплелась к выходу
Решетчатая площадка отечественного трапа откликнулась на мое возвращение мелкой дрожью. Было очень холодно и сыро. Беззвучно падал снег, серый и мелкий, как перхоть с головы старого холостяка. И вообще все показалось мне серым: небо, нависшее прямо над головой, здание терминала с лозунгом «Пятилетку — в четыре года!», длинный ряд самолетов с опущенными носами, лица одетых в зэковские бушлаты технарей, деловито сновавших вокруг...
Подсознательно я готовила себя к какой-нибудь встрече, скорее неприятной, нежели торжественной. Я так привыкла за эти недели к чьей-то опеке, вниманию, просто слежке, что даже представить себе не могла, что свободно, как все нормальные люди, пройду таможенный контроль, выйду на площадь, возьму такси, поеду домой и не наткнусь при этом на Витяшо или Габеиа.
Но меня не встречали.
Безусый пограничник смерил меня презрительным взглядом, с размаху, словно уничтожая зловредное насекомое, шлепнул штамп на мой загранпаспорт, после чего я перестала для него существовать.
На таможенном досмотре я заработала еще один взгляд. Правда, не столь презрительный, но тоже не материнский. Неопределенных лет тамо-женница с волосами цвета спитого чая весьма равнодушно отнеслась к моему чемодану и сумке, ограничившись тремя вопросами:
— Контрабанду ввозите?
— Нет.
— Оружие?
— Нет.
— Порнографическую литературу?
— А что вы считаете порнографической литературой?
— Ввозите или нет? — она разговаривала со мной тоном главврача в психушке.
— У меня с собой несколько парижских журналов... Я их пока толком не просмотрела, но вполне допускаю, что какая-нибудь голая задница там фигурирует...
— Голая задница — это еще не порнография, — авторитетно сказала таможенница.
— А больше мне вас нечем порадовать.
— Проходите. Следующий...
На стоянке притулилось несколько «Волг» с шашечками на боку. У всех машин передние решетки были подвязаны от мороза кожухами, словно у них болели зубы. Я вдруг подумала, что желто-зелено-грязный цвет, в который выкрашены московские такси, в своем, так сказать, чистом виде в природе не существует. Такой цвет мог придумать только сторож морга. Или посудомойка в заводском пункте общепита, которой всю жизнь приходится заливать сухую горчицу водой, а потом получать удовольствие, наблюдая за лицами клиентов, рискнувших обмакнуть в эту гадость загнувшуюся от клея и целлюлозы сосиску