Всякое учение, воспринимаемое с неохотой, не оставляет заметного следа в душах учащихся, и потому священнику или даже интеллигентному верующему не составляло труда понять, что его собеседник в новенькой рясе — не настоящий священнослужитель, а поддельный. Но никаких разоблачений не случалось, потому что все заранее было известно.
Ведь если человек приходит служить в Церковь не по приказу начальника Пятого управления КГБ, а по зову сердца, то путь его бывает долог и полон препятствий, особенно многочисленных именно тогда, в годы застоя, когда милиция в Загорске перехватывала молодых людей, идущих на вступительный экзамен в Духовную академию, и на время задерживала их, чтобы успеть отрапортовать начальству, будто желающих там учиться нет.
Большинство храмов бездействовало, служители Церкви были наперечет, и для них был совершенно невообразим тип коллеги-церковнослужителя, который вдруг свалился как снег на голову и которого раньше никто нигде не встречал. КГБ это знал и потому делал основную ставку не столько на зашифровку своих офицеров в рясах, сколько на то, что попы все равно будут молчать. Так они и поступали, хотя наедине порой отпускали в адрес чужаков язвительные шутки: «Ты хоть знаешь, отец, в какой руке крест держать? Смотри не осрамись, а то нам за тебя стыдно будет…»
Но высмеиваемый таким образом чекист почему-то начинал тянуться душой к своим новым товарищам, забывая о прежних. Очень скоро он полностью подпадал под их влияние.
Причины этого оставались неясными, как ни старались их понять аналитики Пятого управления КГБ. Должно быть, они заключались в том, что под расписными сводами церкви царила духовная ясность и офицерам КГБ впервые в жизни не приходилось кривить душою. А еще там ощущалось нечто неуловимое, ласково влекущее душу и постоянно крепнущее в общении с духовенством, — это было самое главное, что есть в Церкви, ее мистическая связь с Богом…
Вызываемый для отчета в КГБ священник-чекист взирал на своих начальников чистыми, как хрусталь, но совершенно чужими глазами и старался между делом внушить им христианские идеалы. Те, будучи отличными психологами, понимали это, но сделать ничего не могли, так как часто менять таких ценных сотрудников запрещалось, и потому лишь молча скрежетали зубами.
Однако, отслужив под церковной «крышей» положенный срок, офицеры-попы все-таки возвращались в центральный аппарат КГБ и вновь усаживались за стол в одном из тесных кабинетов. Товарищи награждали их презрительной кличкой Протоиерей и посмеивались над проникновенной манерой речи, начальство же использовало их в основном для переводов статей из иностранных журналов…
Так КГБ демонстрировал неприятие силы Духа Святого и всеми способами оберегал от нее своих подчиненных Для них же не было большего греха, чем оказаться заподозренными в вере в Бога. Этот грех представлялся страшнее шпионажа в пользу иностранных разведок, поскольку шпиона можно уговорить стать агентом-двойником и работать на КГБ, А эти «попы поневоле» считались теперь людьми абсолютно кончеными. Всякое увещевание их признавалось бесполезным.
Это служило косвенным доказательством того, что и сам КГБ служит не родине в целом, а только коммунистической партии, и его деятельность глубоко идеологична.
Тот же, кто уверовал в Бога, уже не может исповедовать коммунистическую идеологию, не объединяющую, а разделяющую людей, наущенную дьяволом. Таким образом, верующий чекист становится внутренним врагом и вредителем поопасней американского шпиона. Поэтому руководство КГБ, в целом не беспокоясь за идеологическую надежность большинства своих подчиненных, с болезненно-мрачной настороженностью следило за тем их ничтожным меньшинством, которое отваживалось встать на религиозный путь.
Одно лишь стремление человека расширить свои знания о религии не по приказу начальства, а по собственной воле рассматривалось в КГБ как идеологическое преступление и именовалось так: «повышенный интерес к религии». Поскольку такая непримиримость превышала не только конституционные рамки, которых никто всерьез в расчет и не брал, но даже и гораздо более строгие партийные, то она содержалась в тайне, что причиняло еще более тяжкие муки заподозренным в ней: ведь официально им никто не объяснял причину внезапного увольнения. Пострадать от нее мог и большой начальник — поскольку сомнения в коммунистической вере не прощались никому.
Помню, как в шестидесятые годы отставной начальник политического управления пограничных войск КГБ, генерал, никак не мог взять в толк, отчего это бывшие сослуживцы перестали с ним общаться. Как истинный коммунист, он ни о чем не догадывался, и слово партии по-прежнему было для него свято. Неужели даже такого простака смогли заподозрить в повышенном интересе к религии? — недоумевал я до тех пор, пока не ознакомился с его казенно-патриотической повестью, которую ему позволили опубликовать в ведомственном журнале «Пограничник» лишь через десять лет после увольнения.