В третью поездку, краснея от смущения, я спрашиваю у водителя, показывая пальцем на тонкий ручеек: «Что это?» Спросить: «Это Иордан?» – кажется мне кощунством.
– Это Иордан! – Гордо отвечает водитель и смотрит на меня, как на слабоумную.
Потом мы разворачиваемся и едем в сам кибуц. Трассу давно перестроили, и я затрудняюсь точно указать место, где когда-то стоял шалаш Димы.
Кибуц наш, благодаря общим усилиям, благополучно развалился спустя два года после создания. Сейчас на этом месте тренировочный лагерь для молодежи. Ворота закрыты. Увидев нашу машину, выходит молодой охранник.
– Вы куда? Здесь закрытая территория.
Я начинаю рассказывать ему, что жила здесь в первый год по приезде в Израиль, что здесь мои маленькие дети в первый раз пошли в израильский детский сад и выучили иврит.
Парень доброжелательно улыбается, звонит своему начальнику и, получив «добро», открывает ворота.
– Только полчаса, – предупреждает он.
И вот мы уже в кибуце. Тут я вдруг вспоминаю совсем малозначительный эпизод, как Верочка завидовала густым и вьющимся волосам наших «груш» и, потратив последние деньги (после похождений Женьки), сделала на свои светлые, жидкие волосы пышную «химию». В кибуце был траур, так как гладкая, аккуратная прическа Верочки единогласно считалась верхом красоты и шика.
И еще я вспомнила, как у Сарит вечно была видна бретелька от лифчика. И как я искала в словаре слово «бретелька», чтобы предупредить ее. Должно было пройти несколько лет, чтобы я поняла, что в Израиле это тоже считается красотой и шиком.
– Здесь был детский садик моих детей, здесь роща «груш», а вот по той дорожке мы дружно шагали в ту злополучную новогоднюю ночь…
Я так много раз рассказывала мужу о том времени, что уже и сама запуталась, что правда, а что придумано. Но муж понимает, что правда скрыта в чувствах. И если мне удобно говорить, что это Женька, а не я, потратил все деньги на набор продукции «Гербалайф», то пусть так оно и будет.
– А куда же делись все кибуцники? – Спрашивает муж.
Пережив здесь сложный для себя период, они благополучно устроились на новых местах. Сарит вернулась к мужу. Дорит, наоборот, отсудила у «бывшего» квартиру и переехала туда с детьми. Аяла вся ушла в учение «Кабалла», делает большие пожертвования и замаливает грехи. Семьи Гарри и Арье забрал другой кибуц. Только Амирам, который пришел в кибуц в поисках смысла жизни, повесился.
– А что он был за человек, этот Амирам? – спрашивает муж. – Чем увлекался, что читал? Где работал?
– Я и не помню, – с огорчением призналась я. – Тихий такой человек. Не конфликтный. Помню только один эпизод – он стоит на дорожке, подстригает розы и говорит мне: – «Наверное, Гарри у себя дома смотрит Первомайскую демонстрацию».
Чтобы сменить тему, я начинаю рассказывать о первой встрече с израильским тараканом.
– Вот здесь он сидел. Прямо около крыльца. Огромный, усатый. Потом как побежит на меня и взлетел… Я так кричала, что Арье прибежал с пистолетом в руке…
Бедный мой папа очень не хотел, чтобы я уехала в Израиль и увезла детей. Он постоянно пугал меня военными конфликтами. «Израиль – это пороховая бочка», – говорил он. Но я, выросшая в мирной обстановке, не понимала этого и не боялась. Вот если бы он сказал мне, что в Израиле летают тараканы! Тогда бы я до сих пор жила в Москве. Но к счастью, о тараканах с крыльями он не знал.
Полчаса истекли, мы уезжаем. Из окна машины я смотрю на Кинерет и горы. Они совсем не изменились за эти четверть века, и скорее всего, не изменятся и после того, как мы уйдем в эту землю, и нам на смену придет новая волна переселенцев.
Мы подъезжаем к церкви Двенадцати Апостолов. Я показываю мужу место, где стояла скамейка.
– И представь, у меня тогда был такой вид, что туристы могли бы мне бросать милостыню! Но к счастью, никого тогда не было. И храм был закрыт. И свечку я тогда так и не поставила…
– Поставь сейчас, – говорит муж, – поставь, не бойся. Поставь, если сердце просит.
Я иду к церкви, на горах уже зажглись цепочки огней. «Я вас не боюсь!» – кричу я им, и, сделав углубление в песке, ставлю туда маленькую свечку.
Хайфа, 2016 год.