Игорь, хотя и имел свое «хи-хи» в адрес идейной упертости отца, но знал зато, что папаня его — работяга, что на таких, как он, держится четырнадцатая дистанция пути, где он старший дорожный мастер, что вообще — и власть тоже держится на таких, как он, не на жуликах же и сачках, и если на таких только, значит, и сама она…. Недостатков, конечно, до хрена… А где без? Да и вообще! Жить можно! И все зависит от тебя самого. Никто не виноват, что месяц пробегал по Москве, вместо того, чтобы, как другие, зубрить и зубрить. Но вот получилось так, что ошалел от столицы. Ему, жителю провинциального городка, столичный ритм упал на душу, как песня — каждая клетка ходуном заходила — заплясал, заплясал и проплясал! Позорно проплясал. И ничьей вины в том, кроме его, нет.
Где-то и как-то слышал он, конечно, что есть люди, которые шуршат на власть, и понимал это как обратную сторону отцовской упертости. Когда в жизни столько интересного, в политику могут соваться те, кому интересное недоступно по возрасту или по каким-либо другим причинам, над которыми не стоит голову ломать, короче, это их личные проблемы. Самое последнее, чем бы он мог заинтересоваться, это политикой — в отцовском ли варианте, в другом ли, противоположном, — скукота! Понимание никчемности политического шуршания мешало ему сейчас по достоинству оценить этих двух бородатых, которым, как он уже догадывался, будет обязан гораздо больше, чем случайным спасением и гостеприимством. Будь они обычные нормальные мужики, здорово задружить можно. Это он умеет — дружить. Проверено. Но ведь полезут в душу. А который на стенке, как икона, ну, не хамло ли, ведь писателем сделали, упаковали, а он харкнул за плечо и дал деру.
Рука, меж тем, разболелась, сидел, левой держал правую, морщился и даже не было сил вслушиваться в реплики, которыми обменивались мужики, суетясь у двухконфорочной электроплиты на тумбочке в миникухне. Куда больше его занимала раненая рука. В технологии карточных манипуляций правая рука ведущая и направляющая, как КПСС… Подумал, что, если б вслух высказал это сравнение, угодил бы хозяевам дома. Попытался вспомнить какой-нибудь политический анекдот, полно таких, но на уме одна похабщина бомжевская, наслушался за три месяца. Покормят его сейчас и скажут — ну, давай топай, — куда топать-то безрукому, в кармане две трешки, даже до дому не доехать. И надо же, как все сошлось — тупик! Маманя-плакса увидела бы его сейчас или лучше часом раньше, с пером у подреберья, с рукой окровавленной и мордой перекошенной, — откинулась бы!
Вроде бы и не вслушивался, но понял, что мужики пользуются домом по очереди. Что Илья заправится и отвалит на неделю, что у них тоже проблема с работой, какими-то рефератами занимаются, за что платят терпимо. Аркадий новости всякие сообщал, что у кого-то шмон был, у кого-то уже виза в кармане, а кто-то где-то колется, как сухое полено, и валит всех подряд, на что Илья чуть громче, чем следовало, проворчал: «А народ, как ему и положено, безмолвствует!» Аркадий со смешком ответил: «Народ ранен и голоден, оставь его в покое».
Поздний завтрак или ранний обед был представлен салатом, отваренной картошкой, соленой рыбой и маринованными груздями. От «стакана» Игорь отказался было, но получил разъяснение, что воля не в отказе от спиртного, а в том, чтобы пить и не заклиниваться, что обе крайности вредны, что принципиально непьющий человек такой же урод, как сизоносый алкаш, что вообще вино и женщины — суть атрибуты мужского бытия, бытие сие собой, однако же, не определяющие, но лишь сопутствующие. Им легко было говорить, а у Игоря, только заглотнул, внутренности сладостно застонали, стон переполз в мозг, все извилины выпрямились, напряглись и потребовали повтора. И без того вилкой в левой руке много не наковыряешь, а тут еще и дрожь подлая, не скрыть состояния. Но Илья вдруг взглянул на часы, ахнул, вскочил, засуетился. Последняя электричка перед перерывом. Игорь наизусть знал пригородное расписание, уточнил деловито, что еще двадцать минут, до платформы пятнадцать, не более, успеет. Илья, однако ж, усомнился, побросал в сумку какие-то книги и бумаги и, прохлопав дверями, исчез без прощания.
Два года спустя все это вспоминалось как приключение с предопределенно счастливым концом. Шрам на ладони уже не был следом раны, но знаком-памяткой, взглянув на которую, можно было только улыбнуться загадочно, а если кто спросит, так же загадочно ответить, дескать, бандитский нож… Но неделю, ровно неделю пребывал Игорь в роли больного и немощного — все это время, как за ребенком сопливым, ухаживал за ним его спаситель. Было в этом ухаживании-обхаживании нечто непонятное Игорю, родная мать не сделала бы большего. Бородач словно некий обет дал во спасение, только что из ложки не кормил. Перевязывал, обстирывал, откармливал, даже выгуливал — заставлял утром бегать по дачным тропам, а вечерами уводил за пару километров на высокий берег речки Вяжи и убеждал в небывалости подмосковных закатов. И ни слова о политике. Игорь ждал, ждал, не дождался, заговорил сам, про книгу одну с подозрительным названием спросил, о чем, дескать. Аркадий посмотрел на него внимательно, спокойно, без иронии сказал: «А тебе это надо?» Сказал как ответил. Совсем без этой темы, конечно, не обошлось. Так или иначе, за один проговор или за несколько Игорь усвоил, что существуют люди с пониженным и с повышенным порогом болевой чувствительности, точно так же с порогом социальной чувствительности. У кого-то, в силу разных причин, от него не зависящих, он также повышен, чем и вызывается социальная активность. Что это всего лишь тип людей, а вовсе не тип поведения, как многие думают. Это ни хорошо, ни плохо, это факт и только. Что правота всякой социальной активности относительна и зависит от уймы обстоятельств, в которых проявляется. Семья, образование, среда — все корректирует степень правоты. Что Илья, к примеру, этого не понимает и не признает и потому необъективно требователен ко всем, кто живет иначе, и обижаться на него не следует, если иной раз ковырнет.