Грушевскому досталось маленькое купе первого класса. Покормил его сосед, мобилизованный молодой певец, возвращавшийся на фронт: сам профессор, «летая по городу» перед отъездом, не успел купить еды. Зато он успел забрать старинные книги. Устроившись на ночлег на верхней полке, он положил под подушку «Заблудовский апостол» 1569 года.
Ночь прошла спокойно. Около семи часов утра Грушевский проснулся, тихо вышел из купе и в коридоре, в очереди в клозет, застал молодую девушку из соседнего купе – прислугу румынской эмигрантской семьи. Помывшись и вернувшись в свое купе, Грушевский стал приводить в порядок вещи, как вдруг услышал из соседнего купе крики по-румынски: «Foco! Foco!»[8].
Как оказалось, молодая румынка зажгла в купе сухой спирт, чтобы разогреть молоко для ребенка, а сама вышла в коридор на утренние процедуры. Пока она ждала в очереди, спиртовка и тренога с молоком опрокинулись от толчка поезда и упали на пол. Огонь мгновенно перекинулся на подстилки в купе и на сиденья. Выглянув в коридор, Грушевский увидел, что из соседнего купе вырывается огонь и дым.
Поднялась тревога. Стали звать проводника и искать стоп-кран, чтобы остановить поезд. Долго не могли найти. Поезд мчался полным ходом, и движение воздуха раздувало огонь. Грушевский схватил деревянную коробку и корзинку своих вещей и вынес из купе. Поезд наконец остановился. Грушевский выбросил спасенные вещи на снег и попытался пробиться назад в купе, чтобы вынести остальное. Но было поздно. Купе было в дыму и огне, ничего не было видно. У профессора загорелась борода.
Вагон тем временем отцепили от поезда, и через пять минут он сгорел дотла. Вся одежда и белье, которые Грушевский взял с собой, сгорели – но, что гораздо хуже, сгорели рукописи и коллекция старинных книг. Особенно было жалко «Апостола»…
Пассажиров довезли до Брянска (пожар случился недалеко оттуда) и дали им, вместо сгоревшего, вагон третьего класса, переполненный отпускными солдатами. Грушевский дал телеграмму в Киев приблизительно следующего содержания: «Вагон згорів, їду далі, приїду на ніч». Цензура вычеркнула фразу о пожаре, которая якобы намекала на саботаж, и – вспоминал автор – «так покрутила зміст, що мало що з нього можна было зрозуміти, крім того, що я таки їду».
В Киеве на вокзале Грушевскому готовили торжественную встречу. Собрались к назначенному времени – но, узнав, что поезд задерживается и придет неизвестно когда, видимо, глубокой ночью, разошлись по домам. Ушла и семья профессора.
Поезд прибыл около двух часов ночи на 13 (26) марта. На вокзале было пусто, ни одного извозчика. Сдав спасенные вещи в камеру хранения, Грушевский пешком, без калош (они сгорели!) пошел к себе на Паньковскую. Ночью он не мог узнать киевские улицы и блуждал, пока наконец не попал домой…{116}
Через два дня после приезда в Киев председатель Центральной Рады впервые пришел на свое новое рабочее место.
Еще до приезда Грушевского Центральная Рада переехала в здание Педагогического музея, чему поспособствовал Николай Порш (занявший, как мы помним, в тот же период должность комиссара собраний и помещений). Будущий парламент получил в здании одну комнату, которая впоследствии – когда Рада получила в свое распоряжение всё здание – стала кабинетом Грушевского, и темный коридор, в который выходили двери из комнат. Правда, для больших собраний через некоторое время получили разрешение пользоваться большим залом музея. Соседняя большая комната – будущий зал совещаний президиума Рады – была кабинетом помощника попечителя учебного округа. Еще несколько комнат занимали собственно музей и библиотека, а все помещения верхнего этажа были реквизированы для школы летчиков-наблюдателей – «дуже неприємного сусіда, під дуже пильним наблюдєнієм котрого чули ми себе весь час, – вспоминал Грушевский. – По сінях і входах товклась якась офіцерня – чорт його зна крилось під її мундирами, а траплялось часом і таке, що під час довірочних нарад Центр[альної] ради, в великий залі-аудіторії, відчинялось яке-небудь горішнє віконце, і відти з’являлась голова котрого-небудь “наблюдателя”, або необережний шелест виявляв чиє-небудь “наблюдєніє”. На чолі школи стояв полковник Гаммер, перекладений для кращого вигляду на “Молотова”[9], груба скотина, котрий попсував нам немало крові і не хотів уступитись навіть тоді <…>, коли саме вище воєнне начальство, у котрого Центральна рада зажадала опорожнения будинку, наказало школі переїхати кудись до Криму»{117}.
13 (26) марта на заседании Центральной Рады приняли решение повесить на здании Педагогического музея украинский национальный флаг{118}.