«Династическую» историю Грушевский небезосновательно считал устаревшей и ненаучной. «Рациональная» (то есть созданная на строго научных основаниях) история должна быть историей национальной и начинаться тогда, когда появляется соответствующий народ.
Данные языкознания и антропологии, как мы уже знаем, подсказывали Грушевскому, что украинский народ имеет право выводить свои начала от «древних исторических и даже доисторических» времен. Итак, украинская история должна быть «длиннее», чем принято считать[26]. О великорусском народе, наоборот, Грушевский не мог найти никаких данных, уходящих глубже XI–XII веков, когда происходила интенсивная колонизация Северо-Восточной Руси. Каким образом выходцы из Среднего Приднепровья (то есть «украинцы» в понимании Грушевского) превратились в совершенно новый народ («великорусский»), расселившись в Волго-Окском междуречье, Грушевский точнее не определил. Но его крайне сочувственные ссылки на сочинение Дмитрия Корсакова «Меря и Ростовское княжество» подсказывает, что образование великорусской народности ему представлялось сходным образом. По Корсакову, начало великороссам (включительно с их антропологическим типом и склонностью к авторитарным правлениям) было положено путем «метисации» с местными финно-угорскими племенами. Вот образчик этих научных рассуждений:
Возможно предположить, что Меря, будучи, на подобие Мордвы, склонна к слиянию с другими народностями, вошла скоро в близкие отношения к славянам. Эти близкие отношения могли простираться до полового соединения между славянами и мерянами. На такую мысль наводит нас склонность теперешней черемисской женщины легко входить в связь с посторонними мужчинами. Весьма возможно предположить, что женщины у мери отличались тем же свойством […]. Славянские женщины, точно так же, могли вступать в связи с мужчинами мерянами. Поэтому весьма легко предположить, что метисация славян с мерянами была первоначальной формой ассимиляции славянами Мери и претворения ее, прежде других чудских народцев, в племя великорусское.[27]
Итак, великороссы возникли половым путем, что и отличает их от украинцев. Подобные «хорошие начала» (по отзыву Грушевского) исследования этногенеза великороссов, «положенные книжкой Корсакова», были лишь вариацией расово окрашенных теорий, возникших и получивших популярность в польской (в особенности эмигрантской) литературе. С ними в середине XIX в. на страницах журнала «Основа» полемизировал Николай Костомаров (впрочем, не отрицая самих предпосылок подобных рассуждений, а только указывая на преувеличенность выводов[28]). Наибольшую известность приобрели идеи Франциска Духинского, человека едва ли в здравом уме, о неславянском и «неарийском» происхождении русских и принадлежности их к «туранскому» (монгольскому или финскому, что то же) племени. На Духинского Грушевский постеснялся ссылаться, но, случайно или нет, к подзаголовку одной из его книг (ср.: «Необходимость реформ в изложении истории народов арийско-европейских и туранских, особенно славян и московитов») апеллировал заголовок его статьи 1904 года.
Главный урок критики «традиционной» схемы истории России таков: если великороссы возникают только в XII в. и не в Киеве, это означает, что великорусская история оказывается неоправданно «длинной» и должна быть существенно сокращена. Киевский период следует отсоединить от нее и включить в историю украинскую. В упомянутой статье историк предлагал не только новую «схему» украинской, но и новую «схему» российской истории. Последняя оказывалась не более чем поздним ответвлением украинской.
В результате Грушевскому удалось полностью перегруппировать привычное до этого представление об истории Древней Руси. Славянская колонизация Восточной Европы, возникновение Киевского государства, его расцвет в XI–XII и падение в середине XIII века — все это были «периоды» украинской истории. После падения Киева его традиции перешли не к Владимиро-Суздальской Руси, а к Галицко-Волынскому государству, из него — в Великое княжество Литовское, которое уже напрямую соединялось с временами казацкими. Украинцы оказывались не только непосредственными создателями блестящей эпохи Киевской Руси, но и натуральными преемниками ее наследства. Стоит, однако, отметить, что, выстраивая «периоды» по-своему, Грушевский также оказался жертвой «традиционной схемы», а именно Галицко-Волынской летописи.
26
Обе статьи Грушевского, помещенные вслед за «Традиционной схемой», били все в ту же точку. Они представляют собой обзор археологических и «этнографических» данных о расселении и ранней истории восточных славян под специфическим углом зрения — распределения летописных «племен» на великорусские, украинские и белорусские. При всей наукообразности изложения, вывод, предложенный Грушевским, подкупающе прост: «Исходя из современного распределения этих народностей [русских, украинцев и белорусов. — Л. Г.], самая простая мысль, приходящая в голову, — что, исключив исторически известные нам колонизационные перемены, современное распределение соответствует древнему — то есть что каждая народность сложилась из тех восточнославянских племен, которые мы видим на ее территории в началах исторической жизни восточного славянства» (Грушевський, Михайло. Спірні питання староруської етнографії /І Сборник по славяноведению. — С. 307). Поразительно здесь не только обстоятельство, что выводом оказывается «самая простая» из «приходящих в голову» мыслей, но и то, что достигается он при помощи восхитительно циклического аргумента: «исходя из современного распределения» получаем современное же распределение народов. Это называется «предвосхищение оснований», логический грех, весьма часто совершаемый историками: за предпосылки принимается то, что только следует доказать. Было бы ошибкой изображать археологические изыскания Грушевского в виде сплошной карикатуры. Третья из его статей — «Этнографические категории и культурно-археологические типы в современных исследованиях Восточной Европы» — занята обзором этнических интерпретаций археологических культур дославянского времени. Здесь, освобожденный от идеологии, Грушевский высказывает на удивление свежие суждения, предвосхищая на много десятилетий теоретические дебаты в археологии: о недопустимости непосредственных этнических отождествлений археологических культур с известными из письменных источников народами, о безусловной суверенности археологического знания, наконец, о том, что в археологической культуре имеем дело не с этнической общностью, но только с культурной.
27
Корсаков, Дмитрий. Меря и Ростовское княжество. Очерки из истории Ростово-Суздальской Руси. — Казань, 1872. — С. 60–61.
28
Ср.: «Финского элемента вошло в великорусскую народность не столько, чтоб даже физиологически назвать великоруссов более финнами, чем славянами. […] По всем […] данным мы не можем назвать великоруссов, даже с физиологической стороны, не-славянами; а о духовной и говорить нечего. […] Предприимчивость, склонность к практической деятельности, скудость фантазии, удобоподвижность — вовсе не качества мордвы, черемисов, чувашей и вообще тюрко-финских и всех финских племен. С этим согласится всякий […]» (Костомаров, Николай. Ответ на выходки газеты (краковской) «Czas» и журнала «Revue contemporaine» Ц Основа. Южно-русский литературно-ученый вестник. — 1861 (январь). — СПб., 1861. — С. 127, 129).